Лишь тень

— Не спрашивай, кто такой он, ты знаешь ответ на этот вопрос, поверь мне, стоит лишь заглянуть поглубже в собственное «я», ты сразу его там обнаружишь… мои же слова — это только мои слова, для любого другого человека они так и останутся бессмысленным набором звуков, даже для тебя… это нужно чувствовать, так как это нельзя познать.

Я был готов согласиться на что угодно, лишь бы она не останавливалась, продолжала говорить.

— Вот я и следую старому уговору, чувствуя, что по-другому нельзя. Просто просыпаюсь утром, когда тебя уже нет, и напоминаю себе, что другого пути не будет, времени ведь без того осталось так мало…

«Уговор». Вот слово, которое я хотел услышать. Насколько же должна быть сильной уверенность в необходимости этого уговора, чтобы жить вот так… Мне было легче все эти полгода, гораздо легче. Я плыл по течению, лишь изредка прилагая усилия против несущего меня куда-то потока. Мари же не могла и этого, не имела, в её понимании, права. И, к тому же, она сама и была тем добровольным спусковым механизмом, который всё и начал. На её месте, как бы я смог так жить? И смог бы вообще?!

— Нужно идти до конца, иначе мы так и расстанемся, чужие, скорбящие… как те гости на Церемонии Прощания. Я не хочу этого, слышишь, да уже и не только просто не хочу…

Что-то ещё. Тот непонятный мне третий фактор в наших взаимоотношениях, не загадочный он, тот был, в моём тогдашнем, да и остался в теперешнем понимании лишь посредником между реальностью и нашими мыслями. Это помимо всего остального, но и того — уже не мало.

Нет. Так не получится. Требовался фактор более реальный, физически ощутимый, как она или я. Наитие, по-другому и не назовёшь.

Что бы там ни было, её следующие слова я угадал.

— Милый, тогда, когда вы двое устроили безобразную сцену у нас дома, я размышляла, не бросить ли всё, не ответить ли взаимностью другому человеку, с которым мне было бы настолько проще… Но нет, я не имею такого права, так как это тоже одно из моих старых соглашений, пускай с самой собой. Я беременна.

Мир пошатнулся и рухнул, я никак не мог прийти в себя, стоял и хватал горлом воздух, ставший в одночасье мёртвым и густым, как кисель. Дышать им было невозможно.

А перед глазами всё плыли картины из того видения, пришедшего ко мне посреди густого первозданного леса. Она и я, сплавленные воедино взаимной нежностью, лаской, неугасимой жаждой обладания любимым человеком. Вот так должно быть зачато наше дитя! И другое, совсем другое воспоминание… та, последовавшая за моим возвращением ночь вызывала во мне теперь столько омерзения, горечи, обиды…

— Всё настолько не так, как того хотелось… Мари… отчего так плохо? Кругом одна безобразная пелена отвращения…

Удивительно, но в её глазах засветилось понимание.

— Ты тоже видел этот сон? Где мы вдвоём?!

Значит, я опять не одинок. Всё-таки.

— Да, Мари, да, милая моя… теперь мне всё кажется таким… горьким. Давай считать нашего ребёнка плодом той ночи, я не хочу думать иначе.

— Конечно! А других у нас и не было, так ведь?

Мы шли, обнявшись, по тихим улочкам, сопровождаемые только лёгким эхом собственных шагов, два человека, которым осталось провести ещё целых полгода вдвоём на этой планете, два человека, которые раз и навсегда договорились, что их собственные тайны больше не должны касаться взаимоотношений, в которых теперь появился третий человек. К моей нежданной радости этот третий был совсем не тем, кого я до того времени подозревал.

Мари, я обращаюсь к тебе сквозь годы, что нас разделяют, прошу тебя, ласковая моя, сильная моя, мудрая моя…. Прошу одного — прости меня.

За то, что я не видел твоей слепоты, наивно почитая лишь себя живущим во тьме. За то, что не видел твоего одиночества, какое бывает только у пророков из старых легенд, отправленных торить свою тяжкую тропу под палящим светилом, пускай твои пророчества и оказались всего лишь мистерией миража, сильно поблекшего от беспрестанного использования. Ты казалась мне такой сильной, такой мудрой, такой… взрослой, я не мог усомниться в том, что всё это — твоё, я слишком сильно любил тебя.

Мари, девочка моя, нас разделяет море слёз и пустыня несбывшихся надежд, но, прошу, не отказывай в прощении тому, кто тяжкой пружиной ворочается сейчас посреди кромешной ночи.

Я не сумел перейти треклятую черту, за которой держало меня наше общество, я не смог понять, с чем на самом деле играю, с какими силами идёт борьба у меня в душе, я недооценил себя, я недооценил тебя… Я не понял ничего. В этом мой грех, в этом моё поражение. Никак не в тебе.

Сколько ни твердил я тогда, что нет ничего во всём этом сумасшествии более важного, чем твои цели, твои мысли, твои метания… я слишком увлёкся идеей о собственной беспомощности. И — в результате — опоздал.

Именно слабость, именно слепота и именно усталость, породившие всё то, что случилось потом… они же и позволяют мне надеяться, что ты и в самом деле меня простишь… там. Далеко. Где мы будем вдвоём.

Почти как в тот невероятно скорбный для меня день.

Мир рвался в бездну.

Мы — нет.

Это действительно было похоже на абсолютную идиллию. Вместе мы становились счастливой парой, без задних мыслей наслаждающейся обществом друг друга, улыбающихся, считающих каждый поцелуй даром небес. Мой дом был средоточием уюта, радости и любви, самым фокусом которой стало наше будущее дитя. Я запретил себе прикасаться к терминалу, она же отныне и всегда на моей памяти встречала меня на пороге, сложив ладони на животе в особом, понятном лишь нам одним жесте. Её непередаваемый жест.

К добру ли всё это было… не знаю, ибо невозможно просчитать, что произошло бы в ином случае. Абсолютно верно лишь одно — мы прожили эти шесть месяцев так, чтобы потом Мари было что рассказать нашей дочери. К сожалению, больше я ничего не смог ей подарить. Я даже не знаю, какое имя ей дала моя жена при рождении.

[обрыв]

Часть 7

Меня, в который уже раз, трудно даже сосчитать, снова колотило от происходящего во мне процесса узнавания. Как, порой, было сложно понять, что стоит переступить незримую черту, отделяющую эту маленькую лесную полянку от частокола возвышающихся надо мной деревьев, как воспоминания об этом запросто исчезнут из моей головы. Я присел на корточки и пошевелил ладонью невесомый сугроб осыпавшихся цветочных лепестков, по какой-то причуде природы выросший на совершенно голом месте.

Спешить было некуда, он ещё не явился, да, к тому же, я знал по опыту прошлых посещений этого места, что пребывание здесь, сколько бы оно ни длилось, останется тщательнейшим образом незамеченным всей той кучей народу, что фигурировал вокруг меня там, в пределах Белых Стен. В этом была доля и моих стараний, но в последнее время они носили чисто декоративный характер, всё равно никому и никогда не придёт в голову проверять Действительного Пилота. Я это знал наверняка.

Вокруг было удивительно прекрасно даже для этого уголка утончённой, природной красоты. Словно это сама поляна, даже без своего хозяина, пыталась в последний раз преподнести мне всё, на что она была способна. Я стряхнул душистые лепестки с коленей обратно на землю и резко выпрямился. Да, в последний раз, и мысль это именно моя, пора было заканчивать этот затянувшийся спектакль, разыгранный с нашей помощью. Каковы бы ни были его истинные цели, теперь им стоило потесниться, уступив место нам с Мари.

«Эк тебя сегодня разобрало».

Вот и он.

«Вам прекрасно известно, что не сегодня, да и не вчера, пожалуй».

«Договорились. Да ты не стой, присаживайся, землица сегодня мягкая».

«Некогда присаживаться, ваших обычных разглагольствований на общие темы в этот раз, уж простите, не будет. Меня дожидается…»

«Неужто работа?» — в этом бестелесном голосе сейчас, кроме обычного сарказма, чувствовался искренний интерес.

«Жена. Которая ждёт моего ребёнка. Какие ещё будут вопросы?»