Листая страницы. Жизнь и творчество композиторов Корепановых
Шрифт:
СССР тоже не мог оставить за спиной сильного врага, как и держать постоянно там в боевой готовности армию. Таким образом, решение о войне с Японией было не внезапным, предпосылки к нему вызревали несколько лет. И 9 августа 1945 года начались военные действия против Японии.
К сожалению, ни писем, ни дневниковых записей о том, в каких военных действиях участвовал младший лейтенант Корепанов, не осталось, кроме одного маленького письма, написанного наспех:
«Итак – война, которую ждали уже несколько лет, началась. Наши войска вступили на территорию Японии и громят её укрепления. Дело теперь за нами. Постараемся не подкачать. Уж если не повоевали в Германии, то нужно хоть в Японии. Обо мне пока
Пишите мне, как вы живёте. Почаще пишите. Передайте привет дяде Грише, тёте Оле, тёте Лёле, дяде Степану, тёте Нюре, Валентине Петровне, Константину Сергеевичу и Люсе. Заверьте всех от моего имени, что мы постараемся закончить войну победно в наикратчайший срок и разгромить ненавистного врага так, чтобы он никогда уже больше не поднялся.
Ну, пока крепко жму руку, целую всех. Жду ваших писем. С приветом, Герман. 10.08.45 г.»
Не до дневников, видимо, было начальнику бригадной артиллерийско-оружейной мастерской.
Зато в сентябре 1945 года он пишет матери следующее письмо:
«Сегодня опять получил от вас два письма. В первом вы пишете, что получили мои письма от второго и десятого августа, а во втором поздравляете с победой. Да, война кончилась. Кончилась молниеносно и, опять-таки, победа на нашей стороне. И не может быть, никогда не может быть праздника на улице врага, если встал он на нашей дороге: пусть заранее смазывает пятки и готовит чернила для подписания акта о безоговорочной капитуляции. Мы прошли по Маньчжурии, прошли по Корее. Русский говор, советские песни прозвучали там, где не ожидали их услышать. И каждый встречает это по-своему. Буржуа из прекрасных каменных домов кисло смотрят. Бедняки из хибарок – радостными возгласами. Китайцы кричат: „Шанго! Шанго!“. Корейцы кричат: „Ура!“ И те и другие поднимают кверху большой палец правой руки. Города красивые, но всё-таки хуже наших городов. Окраины, эти вонючие клоаки с тысячами жалких и грязных хибарок, ужасны. У нас скот живёт лучше, чем здешние бедняки. Я уже кушал и арбузы, и яблоки, и дыни. <…> Сейчас отдыхаем. Живу хорошо, на здоровье не жалуюсь. Ну, пока. Крепко жму ваши руки. Целую. С приветом Герман».
В Корее он прослужил до марта 1947 года. И вот там и случилось удивительное событие, навсегда перевернувшее его жизнь.
Вышло так, что полковому оркестру понадобился дирижёр. И начальство, узнав, что Герман разбирается в нотах и даже сочиняет небольшие пьесы для этого оркестра, назначило его капельмейстером музыкального взвода. Герман Афанасьевич попытался отказаться, мотивируя это тем, что он не умеет дирижировать, но… в армии нет слов «не хочу» и «не могу». Приказали – выполняй! И пришлось ему заняться новым, абсолютно незнакомым ему делом.
Сохранился рапорт младшего лейтенанта Корепанова Начальнику штаба 72-го Краснознамённого механизированного полка майору Титову от 10.01.1946 года:
«Довожу до Вашего сведения о том, что, согласно Вашему приказу о назначении меня капельмейстером муз. взвода, мною муз. взвод принят, и я приступил к исполнению своих обязанностей. Мл. л-нт Г. Корепанов».
Правда, трудности сразу навалились ворохом. Он, конечно, писал вальсы и фокстроты, но писать – это одно, а руководить целым оркестром, не имея понятия о дирижировании, это совсем другое.
«Какое подавленное настроение!.. Всё кажется мрачным, ни на что не хочется смотреть, хочется лечь, закрыть глаза и уснуть, – уснуть крепким сном, надолго, надолго забыться, ни о чём не думать, ни о чём не заботиться… Но это невозможно. Я – командир музыкального взвода, капельмейстер 72-го Краснознамённого механизированного полка. Я – «Моцарт» и мои подчинённые – «лабухи». До сих пор ещё не могу привыкнуть к этому положению вещей, до сих пор ещё удивляет меня мысль о том, что я, человек, не смыслящий в оркестре и дирижёрстве, дилетант в музыке, далеко не выдающийся самоучка, я, человек, который, вероятно, вообще-то не способный не только к музыке, но и к любому умственному труду, – я попал на должность капельмейстера!
Боже мой, как это могло случиться! Правда, я мечтал о том, чтобы уйти с насиженного мною в течение трёх лет места оружейного техника, правда, я мечтал о том, чтобы всецело обратиться к литературе или музыке, но я никогда не подозревал того, что всё может обернуться так быстро, почти мгновенно, будто в сказке. Случилось то, о чём я мечтал несколько лет. Кажется, мне нужно радоваться, нужно с восторгом погрузиться в желанное дело, окунуться в него с головой и… я так и сделал в первые дни. Но только в первые дни. Я не могу продолжать дальше. Я не имею на это сил, не говоря уже о способностях, в которых я сомневался и раньше.
Только учёба, упорная и напряжённая учёба может выручить меня, поможет выкарабкаться из той ямы, в какую бросился я, зажмурив глаза, не ведая о той грязи, какая находилась на дне её. Но здесь нет учебников. Здесь нет пособий. Люди смотрят на меня, их указательные пальцы остановились на моей фигуре, они с надеждой говорят: «Он многое может сделать! У него – талант…» И я с тоской вопрошаю себя: «Где он, где он, этот самый талант?! Откуда он взялся? Почему его видят люди, но не я, хотя он и есть, быть может, во мне?» Ищу и не нахожу… Не на-хо-жу! Нет его и, пожалуй, не было! Это сказка, выдуманная мною и подхваченная окружающими. Не больше. Благодаря этой сказке со мной и произошли те замечательные вещи, о которых теперь я вспоминаю с содроганием. Прав был Маяковский, когда решил, что ему остаётся один только выход: посмотреть, как вылетает пуля из чёрного канала ствола. И мне, маленькому, ничтожному человечку, всё чаще приходит в голову мысль о повторении его деяния. Смешно, но – факт. Как говорится, «дожил»!» (Запись от 16.01.1946 г.)
Но тем не менее капельмейстер не только выжил, но и целый год, до самой демобилизации, оставался руководителем духового оркестра. Я вспоминаю папин рассказ, как он учился дирижировать. От дома, в котором он поселился, до места, где проходили репетиции оркестра, нужно было идти через небольшую рощицу. И каждый день, идя туда и обратно, скрывшись от глаз посторонних, он начинал напевать и махать руками. Дирижировал в разных размерах одной рукой, двумя руками. А, разобравшись, начал усложнять: одной рукой дирижировал на 3/4, а другой – на 4/4. И, рассказывая, смеялся, что выглядел он при этом довольно забавно. А потом демонстрировал мне своё умение. Я пыталась повторить, но у меня так и не вышло. И до сих пор по-настоящему дирижировать в двух размерах одновременно я не умею. А у него – получалось.
Зато матери в эти дни он пишет совсем другие письма. То ли не хочет её расстраивать, то ли, всё же, дело обстояло не столь катастрофично, как он описывал в дневнике.
«Дорогая мама! Прости, что опять задержался с письмом. Позавчера получил твоё письмо, но ответ собрался написать только сегодня, и тебе, конечно, небезызвестно, почему это так. Столько работы, работы новой, интересной, захватывающей, столько новых впечатлений, столько огорчений и радостей, провалов и успехов, что голова кружится. Вечером приходишь и сразу же ложишься спать. Я не уехал, как собирался раньше. Остался там же. Вся разница лишь в том, что слесарный молоток, напильник и зубило я сменил на дирижёрскую палочку, т.е. стал тем, чем мечтал стать. И это до сих пор меня удивляет. Всё произошло, как в сказке, с невероятной быстротой и неожиданностью. Ты, вероятно, представляешь, как я обрадовался этому! Мама, мама, как хорошо на душе, когда знаешь, что приносишь пользу, когда дело, исполняемое тобою, тебе нравится, и тогда все силы, всё что есть в тебе – всё отдаёшь, всё выливаешь наружу! Я написал уже несколько новых вещей, их исполняли. Сколько поздравлений, сколько рукопожатий! Я ещё не встретил пока такого человека, который сказал бы мне, что ему не нравятся эти вещи. И все хвалят. Пожелай же мне, чтоб похвалы эти не испортили меня» (письмо от 29.01.1946 г.).
И ещё одно письмо, написанное чуть позже:
«Новая работа, перевод этот, новые заботы, новые хлопоты, неведомые доселе радости и огорчения, занятия, работа над новыми произведениями, — я был, как в угаре. Лучшие мои произведения появились именно в этот период и пусть они будут „несчастным недоразумением“, как думаю о них я, мечтавший некогда писать оперы, а нынче занимающийся фокстротиками, — всё же людям они нравятся и пользуются большим успехом. Недаром же сегодня один музыкант стащил у меня партитуру моего бостона „Жизнь холостяка“, которую я, из некоторых соображений, прятал от „хищных“ взглядов, и, тайком от меня, едва не переписал её. Но, слава тебе, господи, мне сказал об этом другой человек, наблюдавший действия похитителя, и я, едва сдерживаясь от гнева, отобрал и партитуру и всё то, что тот успел переписать. Случай, конечно, смешной и, на первый взгляд, незначительный, но, тем не менее, мне был сказан этим самым весьма лестный комплимент. Я уже думаю так: пусть это будут фокстроты, танго и вальсы. Неважно. Важно то, что я уже почти что изучил оркестр и имею, хотя бы даже небольшое, представление о нём. А мне только этого и нужно было!»