Листопад

— Послушай-ка, Лабуд, ты все о коммунистах толкуешь, будто вам одним жить хочется, — неожиданно прервал его Влада Зечевич. — А что делать нам, бедным, кто не в партии?

— Вам, — усмехнулся Лабуд, — ничего не остается, кроме одного: кто не хочет умирать, пусть вступает в партию. Другого выхода я не вижу.

Влада Зечевич задумался, опустив голову, но в его взгляде читалось недоверие. Лабуд хорошо знал, как долго Влада не может решиться вступить в партию. Этот вопрос был сложным не только для него, но и для большинства сельской молодежи, которая психологически еще не была готова сделать решительный поворот в своей судьбе. Лабуд хорошо знал Зечевича, как и те обстоятельства, которые удерживали его на определенном расстоянии от коммунистической партии. Оба они были из крестьян, вместе росли, были сверстниками и старыми товарищами, а кроме того, вместе служили в одном полку, отбывая военную службу.

Лет шесть назад, когда в Черногории было неспокойно, собрали сербских парней и погнали в Колашинские казармы, откуда, кроме синего неба над головой и темного ущелья впереди, ничего не видно. Но, хотя жизнь в казарме была несладкой, тем не менее Милан Лабудович не жаловался на судьбу, ему нравилась военная служба. В новой, хорошо пошитой серой униформе, в сапогах с подковками на каблуках, Лабуд маршировал по казарменному плацу, высоко задрав подбородок, выпячивая шею, словно лебедь, готовящийся к взлету. В то время немного находилось молодых людей, готовых так рьяно нести военную службу, поэтому усердие Милана было быстро замечено. Однажды, глядя на Милана, шедшего по плацу, Зечевич произнес: «Не идет, а плывет словно лебедь [4] », и с той поры это прозвище укрепилось за ним на всю жизнь.

4

Лабуд — лебедь (сербскохорв.).

Через два месяца Лабуд получил благодарность «за примерную службу королю», а еще через месяц, по завершении начального курса обучения, его отправили в полковую школу капралов. Начало было неплохим для крестьянского парня. Он сразу понял, что невозможно пробиться в унтер-офицеры без полковой школы, как невозможно добраться до верха лестницы, не переступив через первые ступеньки. Все генералы начинали карьеру с капрала. Это — главный винтик большого и сложного механизма. Без капралов нет армии, как не бывает дня без утра. Милана не беспокоило то, что капралов все ненавидели и презирали. Его привлекало другое — перед капралами дрожали, а их приказания выполнялись без рассуждений. «Капрал вам не собака, — любил повторять он выражение своего первого командира отделения, — напрасно лаять не станет». И Милан «зря не лаял». Уже в первые дни по возвращении из школы, когда его поставили командиром отделения, он разбил в кровь нос одному рекруту за то, что тот плохо вычистил свою обувь. Ничего не поделаешь, все капралы с этого начинали строить свою карьеру.

На втором году службы Лабуду прицепили на погоны еще по нашивке (звездочке), и он получил право на десятидневный отпуск домой. Однако вновь начались волнения среди горожан, и отпуска временно отменили. Полк был приведен в боевую готовность, а две роты были направлены в помощь жандармам. Бунтовщики же не хотели успокаиваться. Первые два дня они ходили мирными толпами по городу, распевая запрещенные песни и требуя признания красной России, о которой Лабуд почти ничего не знал. Он не мог понять, почему они требуют, чтобы Россию признали, если известно, что она существует. С каждым днем бунтовщики вели себя все наглее и наконец дошли до того, что стали требовать свержения короля, смены правительства и проведения каких-то новых выборов. Такого своеволия, по мнению Лабуда, терпеть было нельзя. Он любил своего короля и давал присягу верно служить «богу, королю и отечеству». Когда бунтовщики поливали имя короля грязью, все в нем клокотало от ненависти к ним. Его терпению приходил конец. Наконец оно лопнуло, когда группа студентов и рабочих на главной площади города сожгла портрет «его величества». Такого Лабуд не мог простить. Коршуном налетел он на бунтовщиков, но чья-то сильная рука преградила ему путь, а другая отбросила в пыль мостовой. Уже падая навзничь, он вспомнил, что вооружен, и машинально нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел. Рядом с ним кто-то упал. Остальные побежали. Придя в себя, Лабуд увидел на булыжной мостовой лежащего в луже крови черноволосого юношу. Он чуть не завыл от страха.

Смерть юноши потрясла Лабуда. Сердце его стучало, тело покрылось потом. От удушливого запаха крови ему стало дурно. Широко раскрытые глаза погибшего юноши презрительно взирали на своего убийцу. Милану показалось, что уста юноши шепчут: «За что ты меня убил? Я ведь боролся и за твою свободу. Беги отсюда». Вдруг к убитому подбежала женщина с распущенными волосами и с плачем упала перед ним. Лабуду казалось, что он слышит причитания своей матери. У него перехватило дыхание, к глазам подступили слезы.

Он не спал всю ночь. Ему мерещились глаза убитого, его мучили кошмары, он задыхался. Чувство вины не прошло и на следующий день. Зечевич тогда ему сказал: «Если хочешь освободиться от кошмаров, надо, зажечь свечу в изголовье погибшего».

Пойти на похороны было непросто. Местные власти, боясь новых демонстраций, запретили проведение публичных похорон. Кроме того, родные погибшего, по народному обычаю, могли отомстить убийце по принципу «кровь за кровь, око за око». Но Лабуд, презрев опасность, зашел в церковную лавку, купил за три динара свечу и отправился на похороны.

Дом погибшего юноши находился на далекой окраине, в узком глубоком ущелье с крутыми стенами, — прямо настоящее гайдучье гнездо. Около дома собралась толпа народу. Лабуду казалось, что все на него смотрят с презрением, но он упорно пробивался вперед, и каждый шаг отдавался у него в мозгу. Когда Лабуд пробился к гробу, женщины перестали причитать и воцарилась тишина. Чувствуя, как перехватывает дыхание, Лабуд дрожащей рукой зажег свечу, но пламя едва лизнуло фитиль и исчезло. Он зажег свечу во второй раз и, когда пламя снова погасло, увидел перед собой человека, который гасил свечу. Их глаза встретились. «Мертвый презирает убийцу», — прочел Лабуд в тяжелом взгляде незнакомца. Растерявшись, Лабуд ждал, что же будет дальше. Женщины снова заголосили, еще громче и надрывнее. Незнакомец взял Лабуда под локоть и повел на выход. В толпе, стоявшей у дома, поднялся глухой ропот. Лабуд был ненавистен этим людям вместе со своим королем. За эти тяжелые минуты Лабуд многое понял и осознал. Около дома шныряли жандармы, агенты полиции, бросая подозрительные взгляды на Лабуда. Когда траурная процессия вышла на улицу и запела: «Вы жертвою пали…», Лабуд, хотя и не знал слов этой песни, вместе с другими подхватил мелодию.

Неожиданно из бокового переулка выскочила группа конных жандармов, находившихся в засаде, и врезалась в траурную процессию, пытаясь разогнать ее с помощью резиновых дубинок. Народ разбегался перед жандармами, но сразу же за их спинами шеренги смыкались вновь. Один из полицейских налетел на Лабуда и больно ударил его резиновой дубинкой, едва не свалив с ног. Лабуд весь напрягся, кровь ударила ему в голову, и он ощутил слепую ярость к полиции, которая вчера сделала его убийцей, а сегодня посягнула на его собственную жизнь. Не думая о последствиях, он выхватил из ножен тесак и бросился на полицейских…

…Очнулся Лабуд лишь на следующий день. Он валялся в луже собственной крови, весь избитый, обессиленный, без кокарды и звездочек на погонах. Его карьера закончилась. Он был обвинен в нарушении закона, в оказании помощи бунтовщикам и осужден к шести месяцам каторжных работ. Время, проведенное в заключении, оказалось для Лабуда временем политического прозрения, поворотным пунктом в его жизни. Его упрятали в темницу, чтобы сломить, а он там переродился. Чего не бывает!

Там, как поется в песне, «средь винтовок и штыков, под надзором стражников» Лабуд узнал имя своего учителя и вождя, идеи и образ которого запали ему в сердце на всю жизнь. Это случилось однажды ночью, когда все заключенные спали глубоким сном. Проснувшись, Лабуд увидел, что один из заключенных забрался на табуретку и что-то писал на стене.

— Что ты делаешь? — шепотом спросил его Лабуд.

— Завтра сам увидишь, — ответил тот, не прерывая своего занятия.

Утром, когда прозвучал сигнал «подъем», заключенные, находившиеся в камере, увидели на стене под самым потолком надпись: «Да здравствует Ленин!» Они вопросительно поглядывали один на другого, пытаясь угадать, кто же это сделал.

Когда надпись увидел часовой, он закричал на всю тюрьму, извергая ругательства. Вскоре в камеру ввалился маляр с щеткой и банкой с белилами. Он долго и тщательно замазывал надпись, но, когда стена просохла, на ней еще лучше, чем прежде, читались великие слова: «Да здравствует Ленин!» После бесполезного поиска виновного администрация приняла решение наказать всю камеру — два дня без обеда и без прогулки.

— Скажи, почему они так засуетились? — спросил Лабуд автора лозунга. — Кто такой Ленин? Мне показалось, что надзиратель готов был лопнуть от бешенства, когда прочел это имя.

Заключенный улыбнулся:

— Это, дружище, наш учитель. Да, да, и мой и твой учитель. Учитель всех рабочих и крестьян. Ленин — вождь русской революции, вождь бедняков, наш вождь…

В это время дверь отворилась и в камеру вошел человек с молотком и зубилом в руках. Встав на табуретку, он долго тюкал по стене, вырубая надпись, а когда ушел, заключенные увидели, что имя вождя русской революции не исчезло. Наоборот, оно теперь было выдолблено большими буквами, словно на гигантском памятнике.