Литература 2.0
Шрифт:
Современный немецкий философ В. Хёсле не менее пессимистичен, но отличается при этом некоторой сострадательностью в адрес нерадивого человечества. Разбирая различные аспекты кризиса личностной идентичности, он приходит к любопытным наблюдениям. Например, пишет Хёсле, Грегор Замза в новелле Кафки страдал не от того, что стал жуком, а от реакции на его жучиность со стороны других; ненависть к себе столь мучительна потому, что объект и субъект ненависти у человека в данном случае совпадают, что только усиливает негативность. Выход, предлагаемый Хёсле, выдает в нем человека, занимающегося также проблемами психологии: «способом бегства от смерти может быть уход в чистое царство форм, — будь то искусство, наука или философия».
Но простая сублимация не действует, когда мы имеем дело с кризисом идентичности у целого общества, тем более если это «самый глубокий и отчаянный кризис идентичности, являющийся результатом убеждения в том, что не существует никаких моральных норм». Вызванный дисгармонией между «я» и «социальным я», коллективный кризис идентичности реализуется в формах, которые весьма актуальны для постсоветского общества: «отрицание символов, распад коллективной памяти, представленной традициями, а также утрата веры в общее будущее, дисгармония между описательным и нормативным образами себя, прерывность в истории, несоответствие между представлениями культуры о самой себе и ее образами в других культурах, наконец, чувство неполноценности относительно более совершенной культуры»…
Причины кризиса современной западной цивилизации анализирует Р. Генон в свойственном всем его работам
Испытывавший большой интерес и пиетет к Востоку, Генон в цитируемом отрывке говорил и о тяге западной цивилизации к подчинению себе цивилизации восточной (использующей, по французскому философу, промышленность, то есть технологии в нынешней терминологии, как «неприятную и временную неизбежность» и как «оружие, позволяющее противостоять экспансии Запада и оберегать свое собственное существование»), О вечной проблеме «римлян и варваров» в контексте конца цивилизации пишет и Чоран. Его инвективы тотальны, а пессимизм не знает исключений.
Прогресс, убежден этот румынский изгнанник в Париже, «это современный синоним грехопадения, мирская версия проклятия», а его носители, «то есть решительно все мы, есть не что иное, как ряды отверженных, обреченных на пребывание в мерзости, среди машин, в этих городах, от которых нас могло бы избавить лишь какое-то всемирное бедствие». Если Генон видел «свет с Востока», то Чоран лишь более абстрактен, не называет имен, но пишет, по сути, о тех же восточных странах, как мы бы сейчас сказали, «третьего мира»: «…что-то подлинно человеческое можно еще найти лишь у тех народов, которых обогнала история, и они не спешат ее догнать». Это предлагаемая им утопия? Ни в коей мере, ибо утопии, по Чорану, просто бредовы, но и их отсутствие — вспомним последние годы, когда самым актуальным жанром российской литературы стала сатирическая антиутопия, — показатель болезненности и обреченности общества. «Теории бессильны: глубины истории непроницаемы для доктрин», уверен он, поэтому «ни одна новая форма общественного устройства не способна даже на самое простое: сохранить преимущества старой — примерно одну и ту же сумму неудобств встретишь в обществе любого типа», резюмирует он, анализируя до этого коммунистическую модель и ее крах. Рисуя актуальную опять же для наших дней сценку из парижской жизни: «…как-то вечером в метро я внимательно огляделся по сторонам: все сплошь, включая меня самого, приезжие… Только двое или трое, судя по лицам, местные, они явно испытывали неловкость и словно извинялись за то, что затесались среди нас», — Чоран утверждает мысль о том, что современный Рим, наша цивилизация, обречен на варварство, что гибель от рук современных гуннов — спасение. Ибо «бесспорно одно: лучшее, что было в человеке, он уже отдал», а новые цивилизации не будут равноценны не только ни древним и ни современным, но и будут «поражены жестко запрограммированным вирусом распада». Чего еще ждать, если «человек — искусственный нарост на жизни (как, впрочем, сама жизнь — на материи)»? Будучи человеком, философ констатирует: «в каждом мгновении я различаю усталое дыхание и хрип прошлого, а не переход к другому мгновению. Я создаю мертвое время, погрязая в удушье надвигающегося будущего». Поэтому не лучше ли, размышляет Чоран, не затягивать конец: «…мы движемся гуртом к невиданной дотоле сваре, когда все набросятся друг на друга, как буйно помешанные, как взбесившиеся марионетки, потому что все стало невозможным, непереносимым, а единственным достойным делом для тех, кто останется жить, будет уничтожение себя и себе подобных».
В свете всего этого надежды четы Тоффлеров (Элвин Тоффлер, кстати, зимой 2007 года приезжал в Москву с презентацией своей новой книги) на появление возобновляемых энергоносителей и корпораций нового вида, отсутствие конфликтов между Западом и Востоком и явление миру цивилизации третьей волны, то есть сверхиндустриальной цивилизации, выглядят если не излишне прекраснодушно, то уж точно стилистически неубедительно на фоне зловещего великолепия прогнозов Чорана и компании…
10. Бомж Хлебников и щука с бычьими рогами [*]
Всякое путешествие дублируется внутренним исследованием, словно внутренняя и внешняя линия изгиба вазы, которые моделируют друг друга.
Василий Голованов при всем разнообразии, даже пестроте затрагиваемых тем не скрывает двух своих мыслительных пристрастий — интереса к истории анархизма и к геопоэтике. Они и стали темами его неожиданных на современный конвенциональный взгляд книг: «Тачанки с Юга. Художественное исследование махновского движения» (1997), «Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий» (2002, о заполярном острове), «Время чаепития» (2004, лирические и геопоэтические рассказы), «Нестор Махно» (2008, биография, серия «ЖЗЛ»).
*
Опубликовано в: Новый мир. 2008. № 11.
800
Василий Голованов. Пространства и лабиринты. М.: Новое литературное обозрение, 2008. 296 с.
С анархизмом хоть и любопытно (кто еще из тех, чье имя на слуху, пишет о нем в наши дни, когда в моде правый «имперский дискурс» или же импортный антиглобализм? Мне вспомнился только «левак» Алексей Цветков-младший…), но все вроде бы понятно. Любопытнее с геопоэтикой, идеологом и популяризатором которой видит себя Голованов. Основав в 2002 году с единомышленниками группу «Путевой журнал», в том же году в журнале «Октябрь» Голованов выступил со своеобразным манифестом [801] своего движения (слово в данном случае имеет и буквальное значение). В соответствии с принципом: «„геопоэтика“ — это своеобразная реакция на уничижительное расчленение мира и души, продолжающееся в литературе уже несколько десятилетий», — она определяется как «особый метод письма, подобный путевому дневнику интеллектуала, или особый вид литературоведческих изысканий, сфокусированных на том, как Пространство раскрывается
в слове — от скупых, назывных упоминаний в летописях, сагах, бортовых журналах пиратских капитанов до сногсшибательных образно-поэтических систем, которые мы обнаруживаем, например, у Хлебникова (применительно к системе Волга — Каспий), у Сент-Экзюпери (Сахара), у Сен-Жон Перса (Гоби, острова Карибского моря) или у Гогена (Полинезия)».801
См. дискуссию «Геопоэтика и географика»: Октябрь. 2002. № 4.
Несмотря на то что в приведенном отрывке Голованов ссылается на одного из основоположников новой дисциплины, основателя Института геопоэтики шотландского писателя Кеннета Уайта, корни новой науки или же литературного направления (кому как больше нравится) глубже. Так, можно вспомнить изобретенную ситуационистами под руководством Ги Дебора еще в начале 1950-х годов «психогеографию» или же — по сути то же самое, только более научно, потому что Дебор хоть и посвящал психогеографии страницы в «Потлаче», но первоначально имел в виду прогулки с собутыльниками по ночному Парижу — mental mapping, то есть науку, сформировавшуюся к 60-м годам и занимавшуюся «исследованием специфических влияний и эффектов городской среды (улиц, проспектов, бульваров, дворов, тупиков, площадей, памятников, дорог, архитектурных сооружений) на чувства, настроения и поведение индивидов и социальных групп, обитающих в этой среде» [802] . Пусть термины еще и не устоялись: Голованов в цитируемом тексте употребляет также определение «экзистенциальная география», Мирча Элиаде в эпиграфе к «Пространствам и лабиринтам» пишет о «сакральной географии», а Рустам Рахматуллин, автор победившего в «Большой книге» исследования «Две Москвы, или Метафизика столицы», в прессе именуется, например, «метафизическим краеведом» [803] . И победа в престижном литературном конкурсе демонстрирует неожиданно возникшую актуальность «географически ориентированной» прозы — недавняя книга более чем популярного Алексея Иванова «Message: Чусовая» посвящена локусу одной реки, а свежая книга букеровского лауреата 2007 года Александра Иличевского «Гуш-Мулла» содержит рассказы о его путешествиях… [804]
802
Бренер А, Шурц Б. London calling // Логос. 2002. № 3/4. Кроме того, в последнее время заговорили о «специалистах», исходящих в своих исследованиях из того, что пространство важно, и из того, что «оно составляет витально-экзистенциальную силу, формирующую нашу жизнь» (Warf В., Arias S. The Spatial Turn: interdisciplinary perspectives. London: Routledge, 2009. P. 11. Цит. по: Маяцкий М. Место пространству! // Пушкин. 2009. № 3. С. 83).
803
«Большая книга — „Моби Дик“, а не „Остров сокровищ“!»: Интервью Рустама Рахматуллина газете «Книжное обозрение» (2008. 28 июля. № 29/30. С. 6). Любопытно, кстати, что первые эссе, составившие потом книгу Рахматуллина, были, по его собственному признанию, вдохновлены беседой с В. Головановым. См. интервью Р. Раматуллина «Он шагает по Москве. И не только» в «Ех Libris НГ» (2008.4 сентября ).
804
О том, что сам Иличевский не чужд геопоэтике, можно судить, например, по такому его высказыванию: «Почему ландшафт важнее, таинственнее государства? Почему одушевленному взгляду свойственно необъяснимое наслаждение пейзажем? <…> Не кроется ли разгадка в способности пейзажа отразить лицо ли, душу, некоторое человеческое вещество. Возможно, тайна — в способности если не взглянуть в себя сквозь ландшафт, то хотя бы опознать свою надмирность» (Иличевский А Заметки на полях — Послесловие к повести И. Васильковой «Купол экспедиции» // Урал. 2008. № 6).
У Василия Голованова, надо сказать, какие-то странные, иногда опережающие, переклички с современной прозой — кажется, что он в свое время делал что-то, что оказалось незамеченным, но что буквально через несколько лет получило известность у других авторов. Я в данном случае не собираюсь рассуждать, кто лучше о чем написал, но на несколько совпадений укажу: в новелле «Танк» из «Времени чаепития» повествуется о странствующем со времен войны в подмосковных лесах немецком танке (сюжет «Танкиста, или „Белого тигра“» Ильи Бояшова из «короткого списка» «Национального бестселлера» — 2007 [805] ), который стреляет глиняными снарядами (глиняный пулемет из «Чапаева и Пустоты» Виктора Пелевина даже стал названием этой книги в ее английском переводе), «Видения Азии» же из рецензируемого сборника с мифической щукой с бычьми рогами, шаманскими тувинскими пейзажами и упоминанием барона Унгерна и Рериха напоминают не только Чапаева-Гурджиева в том же романе Пелевина, но и «Песчаных всадников» Леонида Юзефовича. На ассоциативном уровне такое интересное, но находящееся несколько в стороне от повторяющейся обоймы имен писательское существование Голованова напомнило мне о самой серии «Нового литературного обозрения», в которой издана эта книга: «Письма русского путешественника» — одном, кажется, из самых периферийных (вышло всего 5 книг) и «неформатных» проектов издательства.
805
Кроме того, до сих пор живущие в лесах партизаны встречаются в «Мраке твоих глаз» И. Масодова.
При некой обособленности по отношению к внешнему литературному процессу Голованов предан своему художественному миру: как и в прежних сборниках, перед нами впечатляющее разнообразие сюжетов. Так, в «Пространствах» присутствуют путешествия по Туве, Сибири, Кубани, анализ «Моби Дика» с точки зрения блюза, эссе о Хлебникове, публиковавшийся в «Новом мире» краеведческий рассказ о родовой усадьбе Бакунина, переходящий в очерк его биографии и экскурс в жизнь современных российских анархистов… Все это подано в различных жанрах non-fiction, что в итоге образует книгу наподобие той, какую пытался определить Катаев: «Не роман, не рассказ, не повесть, не поэма, не воспоминания, не мемуары, не лирический дневник… Но что же? Не знаю!» [806] Это разнообразие, думается, значимо, оно действует в итоге ровным счетом противоположным описанному у Ортеги-и-Гассета образом: «Эстетики романа требует создания замкнутого мира, неподвластного влиянию внешней реальности. Именно поэтому роман не может одновременно быть философией, политическим памфлетом, социологическим исследованием или проповедью. Он только роман, и его замкнутое внутреннее пространство существует лишь в своих пределах, не переходя во что-либо ему внеположное. <…> Именно потому, что это „реалистический“ жанр, он абсолютно несовместим с окружающей реальностью. Строя собственный внутренний мир, роман неизбежно уничтожает мир внешний» [807] . Книга Голованова, напротив, является одновременно всем — всем, что окружает ее героя в мире. При этом она не утрачивает статуса книги хотя бы потому, что ее попросту интересно читать, а то, что из-за своей дискретности она все же зачастую рискует утратить качество единого произведения, объясняется как раз тем, что не книга отгораживается от окружающего мира, уничтожает его, а он своим изобилием норовит уничтожить ее.
806
Катаев В. Алмазный мой венец // Катаев В. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М.: Вагриус, 2005. С. 302.
807
Ортега-и-Гассет Х. Мысли о романе // Ортега-и-Гассет. Бесхребетная Испания / Пер. с исп. А. Матвеева. М.: ACT; Ермак, 2003. С. 156, 158.