Литературная рабыня: будни и праздники

А сердечная тоска объяла меня от сознания, что предстоит «разбор полета». При этом Галка все же была моим «старшим товарищем по профессии». И вообще, нормальной теткой. Хотя теперь мне уже не казалось это столь очевидным. То есть избежать неприятного разговора было совершенно невозможно. Тогда я еще не знала, что Каталина отдала Галке все деньги.

Вечером звоню Галке. Она не отпирается, но объяснить, какое на нее нашло затмение и почему она работала с текстом не так, как было оговорено, не может. Потом начинает плакать и говорить, что я ее унижаю. От абсурдности момента у меня голова идет кругом. Чтобы закрыть тему, я прошу Галку вернуть Каталине деньги. Ну, хорошо, говорю, оставь себе сотню, за, так сказать, потраченное время, но не больше. Предположим, что это был аванс. Галка что-то мямлит в ответ, и я только надеюсь, что плохо поняла ее и с Каталиниными деньгами будет все в порядке.

Следом, из своей гостиницы, звонит Каталина. Она в полном ужасе. Говорит, что Галкин текст принять никак не может. Что это какой-то кошмар. Самое удивительное заключается в том, что собственный Каталинин «кошмар» не слишком отличается от Галкиного. Но Каталина свой «кошмар» в упор не видит, а Галкин – видит. Это наводит меня на мысль, что Каталина не такая уж блондинка, какой пробует казаться. Но думать мне об этом некогда, потому что на мой вопрос, зачем же она не глядя отдала Галке все деньги, Каталина простодушно замечает:

– Дашенька, так ведь ты сказала, что я могу доверять ей, как тебе.

Опа на! Конечно. Я во всем виновата.

На другой день абсурд усиливается, потому что отдавать деньги Галка не хочет, прямо заявив Каталине, что буквально с завтрашнего дня начинает умирать голодной смертью. И при этом говорит, что это я, коварная Даша, все специально подстроила. Каталина выпаливает все это мне по телефону. И я остаюсь столбом стоять посреди комнаты и даже не сразу нахожусь, что ответить.

Схожие ощущения были испытаны мною лишь однажды. А именно несколько лет назад в соседней сберкассе, куда я понесла менять заветную зелененькую бумажку, потому что пришло время оплатить задолженность за квартиру. Обычно я меняю деньги в обменнике. Из принципа. В сберкассе меня раздражает спекулятивная разница между курсом продажи и покупки. А тут обменник оказался закрытым.

И вот стою в очереди. Подходит парень, здоровенный такой. Предлагает поменять по более выгодному курсу. Мне эти сто рублей погоду не делали. Но, думаю, обменяю-ка я у него. Из принципа.

Отходим в сторонку, к двери, и он начинает отсчитывать деньги. Две тысячные бумажки, одну пятисотку и много-много десяток. Никогда не забуду его огромные натруженные ручищи почти на уровне моих глаз. Настоящие рабоче-крестьянские ручищи. Я подумала еще, что его предки были, наверное, сталеварами или на бойне работали. Такими кулаками хорошо быков заваливать.

Когда он стал пересчитывать деньги в третий раз, я чуть было не сказала: «Да что вы, не надо, мелочь оставьте». Но тут он как раз и закончил. И еще говорит: «Вы деньги-то спрячьте, не стойте так». А зачем мне прятать? Я должна к соседнему окошку их нести, за квартиру платить.

Встала я в очередь, смотрю, а у меня в руках пятисотка, сотня и несколько десяток. Я даже в сторону двери поворачиваться не стала. Чтобы никто по моему лицу не догадался, какого я дурака сваляла.

Пользуясь случаем, что сейчас меня тоже никто не видит, я говорю своему отражению в зеркале все, что я думаю о нем и об окружающем его мире.

– Томилин, Томилин, тоска-то какая! – Я чуть ли не кидаюсь к нему на грудь. Но Томилин уже научился не принимать мою горячность на свой личный счет. Он ведет себя как врач, давший однажды клятву Гиппократа. Помогает, аккуратно собирает инструменты в чемоданчик и уходит. – Томилин! Ка-а-кая бес-смыс-ли-ца! А после это жизнью назовут!

Томилин усмехается:

– Наконец-то стихами заговорила. Ну, почему же бессмыслица? А Ванька, а работа, а хорошие книжки, которые случаются все же…

Но мой список намного круче:

– Почти-олигарх, с торчащими во все стороны нефтяными вышками в полной боевой готовности и нефтяными же скважинами по самое некуда;

– авторы, которых надо уламывать, потому что они с чего-то это не спешат исполнять свой долг по отношению к издателям, согласно договору;

– издатели, которые в свою очередь считают, что за любовь авторов к литературе странно даже как-то платить по-человечески и вовремя: деньги плюс удовольствие – это уже перебор;

– издатели, которые платят авторам пусть и мало, но практически не покладая рук, потому что подсадили народ, как на иглу, на свое легкоусвояемое чтиво, и теперь его требуется все больше и больше;

– добрая половина, если не три четверти, издательского бизнеса, который, как погрязшая в грехе Римская империя, живет за счет своих безымянных рабов…

Ага! забыла! Еще одна звезда развлекательной индустрии, известная шоуменша…

– Томилин, я тебе об этом сюжете и не рассказывала. Прибился ко мне тут ее агент. Пора, говорит, и нашей девочке издать книжку, а то все издают, а наша девочка что-то отстала. И предлагает на голубом глазу некую сумму денег. Я улыбаюсь, вежливо киваю, прикидываюсь дурочкой, нам не привыкать, а сама складываю в уме, сколько же он вкупе с издателем и своей шоуменшей себе в карман положит. На фоне этой суммы мою и в микроскоп разглядеть трудно. Значит, опять меня хотят употребить. Я улыбаюсь ему, головой киваю, а сама думаю: «Ну уж нет. Дудки. Ты, голубчик, для начала научись делать предложения, от которых невозможно отказаться». Стало быть, в списке этом еще шоуменша со своим агентом.

Далее:

– генетические блондинки, хорошие в целом тетки, которые решили вдруг заделаться писательницами во что бы то ни стало;

– какие-то стыдные денежные дрязги с пожилыми литераторшами;

– еще парочка полувиртуальных личностей, с которыми я веду бесполезные виртуальные душеспасительные беседы…

Покуда я сижу и загибаю пальчики, Томилин приканчивает третью тарелку борща. А потом принимается все обстоятельно раскладывать по полочкам.

– Давай не будем касаться таких глобальных и довольно отвлеченных тем, как издательский бизнес в общем и твои виртуальные знакомые в частности. Ответь мне, пожалуйста, – говорит Томилин, довольно откидываясь на стуле и щелкая себя по груди подтяжками. – Ответь мне, пожалуйста, Даша, зачем ты вместо того, чтобы раз и навсегда отказать твоей Каталине, втянула в эту историю Раменскую?

Томилин похож сейчас на отца семейства, воспитывающего набедокурившую дочь. Или, учитывая то обстоятельство, что маленькие серые глазки Томилина смотрят с его лица ну точь-в-точь как у Толстого с известного портрета, – на русского барина, выговаривающего крепостной девке за нерадивость.

Я начинаю виновато блеять про то, что хотелось помочь Каталине. А Галка как раз нуждается в деньгах. И, по идее, Галка должна была справиться. А она вот не справилась. Кто же знал. Да еще и деньги отдавать не хочет.

– Насколько мне помнится, – продолжает долбить в одну точку Томилин, – это не первый раз, когда ты подкидываешь Раменской работу?

– Ну, да. В издательстве еще. То одно, то другое. Сам знаешь.

– А ты никогда не задумывалась, почему ты это делаешь? – гнет свою линию Томилин.

– Чтобы помочь, – тупо повторяю я.

– А помнишь ли, Даша, когда-то давно ты мне рассказала одну печальную историю. Позволь, я воспроизведу ее по памяти, – говорит Томилин и снова барски щелкает подтяжками. – Ты вернулась из своей Страны. Мы тогда не были еще знакомы. Ты была несчастна и одинока. Тебе нужно было вписаться в ситуацию, из которой ты давно выпала, и ты обзванивала своих прежних знакомых. Помнишь, ты позвонила Раменской, вы немного поговорили, она поняла, что тебе требуется помощь, сказала, что кто-то звонит в дверь и чтобы ты перезвонила через минутку. И ты перезвонила. Но ни через минутку, ни через две, ни через час никто трубку так и не взял. Помнишь? Потом, уже спустя два-три года, вы встретились как ни в чем не бывало. А потом ты решила, что непременно должна помогать ей.