Литературно-художественный альманах Дружба. Выпуск 3

Над Сант-Яго взошла луна.

Она осветила квартал безликих многоэтажных домов в центре столицы. Здесь жили люди с достатком, правительственные чиновники, богатые иностранцы.

Простые рабочие люди ютились в отдаленных кварталах или по берегам реки Мапочо. В рабочих кварталах жизнь не прекращалась даже ночью. Приходили и уходили люди: одни окончили работу, другие шли им на смену. Длинные узкие бараки были разгорожены на клетки; в каждой такой клетке, где могла поместиться одна кровать, спало по восемь-десять человек. У водоразборных колонок на перекрестке улиц толпились женщины с ведрами, кувшинами, чайниками; нужно было напоить горячим кофе мужа, сына. Слышались голоса: «Моему опять сбавили…» Из крошечного оконца доносилась тихая песня: мать укачивала сына.

Прошел последний автобус. В нем было темно и грязно. Он громыхал, точно груда жестянок, связанная веревкой, и грозил рассыпаться на части. Люди в нем задыхались от духоты и темноты. Это был «микро» — автобус для тех, кто не мог платить много.

А навстречу «микро» плыл большой вместительный и комфортабельный автобус, прозванный «гондолой»; развалившись на подушках, в нем сидели два человека в форме офицеров североамериканской армии.

Когда улеглась пыль, продавцы со своими тачками, нагруженными оранжево-красными апельсинами и крупными полосатыми арбузами, продолжили свой путь с базара, они так и не сумели распродать товар: у простых чилийцев было слишком мало песо.

Продавцы остановили тачки — две женщины в черных платьях, с красивыми, но прежде времени увядшими лицами, медленно переходили дорогу. Они шли, и слезы катились по их лицам; кто знает, — оплакивали они мужей, угнанных в ссылку, сыновей ли, погибших на рудниках? В каждой рабочей семье было свое горе.

У памятника чилийскому генералу женщины невольно замедлили шаг и со вздохом посмотрели наверх — туда, где под самыми копытами вздыбленного генеральского коня, свернувшись в клубок, спал мальчик.

Мальчик спал бы там еще долго, но его разбудил острый запах сочных эмпанада — пирожков, которыми так любят лакомиться чилийцы. Он повел вокруг глазами и, увидев такого же, как и он, мальчугана с лотком в руках, спрыгнул с памятника и стал подбираться к спешившему домой лотошнику. Вдруг его схватила за вихор рука в перчатке — и карабинер, выразительным жестом показав на окна Каса де ла Монеда, вблизи которых не разрешалось шататься маленьким оборванцам, потащил мальчишку в сторону.

Каса де ла Монеда, иначе говоря, монетный дом, где ныне помещалось чилийское правительство, напоминал в этот лунный вечер тюрьму: решетки на окнах, часовые, расхаживающие от угла к углу.

И вся страна в эту тревожную ночь казалась огромной страшной тюрьмой, запертой между Андами и океаном.

Полицейские давно были на своих местах. Дом на улице Патрисио Линча был окружен ими. Они получили приказ не спускать глаз с поэта.

Время от времени полицейские проходили мимо окон, не защищенных ставнями, и пытались разглядеть среди гостей знакомое лицо поэта.

С другой стороны улицы за каждым шагом полицейских следили рабочие.

Было странно, что гости так засиделись. Но вот открылась дверь, и большая группа людей вышла из дома. Они сразу же разошлись в две стороны, потом каждая из этих групп снова раскололась на две части. И прежде, чем полицейские успели что-либо сообразить, улица опустела.

Впрочем, насчет гостей у агентов тайной полиции никаких инструкций не было. Им нужен был хозяин дома. И разве могли они догадаться, что с одной из групп ушел и хозяин!

Опасаясь провокаторов, партия заставляла поэта каждые сутки менять место ночлега. Рикардо заявил Неруде от имени Центрального Комитета партии, что он обязан хотя бы на месяц выехать из Чили.

— Моя родина — Чили, мой народ — чилийцы, — сказал поэт, — я не могу оставить мой народ в это тяжелое время.

Рикардо возразил:

— Пабло Неруда не сложит оружия, где бы он ни был.

Мексиканский посол предоставил поэту свою личную машину.

— Я сам вас доставлю к границе, — сказал этот человек, умеющий ценить подлинную поэзию. — В моей машине никто не поднимет на вас руку.

И вот они едут по северным провинциям, откуда Неруда был послан в сенат. Они направляются к границе, которая проходит по вершинам Анд. Никто здесь не знает, что в машине, на которой развевается мексиканский флажок, едет Неруда. Но иногда в горняцких поселках, где люди останавливаются, чтобы отдохнуть от езды или перекусить, к машине подходит человек и приветливо сообщает:

— Возьмите влево. Нам сообщили, что по шоссе справа разгуливают карабинеры.

Граница уже близка. Машина въезжает в главный город одной из провинций; последние формальности — и они окажутся по другую сторону границы. Посол оставляет машину на окраине, а сам идет в муниципалитет. В это время к машине направляется несколько ленивой походкой человек в светлом костюме, неожиданно распахивает дверцу и встречает насмешливый взгляд Неруды. В ту же секунду шофер, стоящий рядом, захлопывает дверцу и схватывает человека за плечо.

— Убери руку, — цедит тот сквозь зубы, — ты что, не узнал?

И показывает на жетон.

Потом агент тайной полиции бежит к ближнему телефону и набирает номер муниципалитета.

— В машине мексиканского посла — Пабло Неруда, — сообщает он. — Не вздумайте пропустить их на ту сторону… Распоряжение президента.

Послу любезно сообщают, что в настоящий момент его машину не могут пропустить через границу: дорога в горах разбита, там ведутся ремонтные работы. Надолго ли? Неизвестно.

Посол возвращается и предлагает перебраться через границу южнее или севернее. Неруда, улыбаясь, говорит:

— Мой дорогой друг, неужели вы не догадываетесь, что ремонтные работы идут уже полным ходом и южнее и севернее? Полицейским снимут головы, если они пропустят меня в вашей машине.

Посол внимательно всматривается в Неруду.

— Вы как будто бы обрадованы… Но чему? Тюремной камере, которая вас может ожидать в Сант-Яго?

Неруда продолжает улыбаться. Прикрыв глаза, он думает о своем народе, о своих друзьях, с которыми он будет вместе в эти тяжелые для Чили месяцы. И, может быть, о серебряных ночах Сант-Яго. Ему не нужно сейчас иных ночей, иного воздуха, чилийский воздух — самый благодатный для него и его поэзии.

— Я заберу вас к себе, — предлагает посол. — И вас и Делию. Гостей мексиканского посла вряд ли посмеют тронуть.

Известие о том, что Неруда принял гостеприимное предложение мексиканца, привело Гонсалеса в замешательство. В его планы совсем не входило осуществить свое грязное дело на глазах иностранцев.

Между тем о травле поэта с возмущением заговорили и в Сант-Яго, и в селитренной пустыне Атакаме, и в угольной зоне. В адрес правительства поступали письма от рабочих, ученых, служащих, домашних хозяек, от коммунистов, от людей, не состоящих ни в какой партии, и даже от представителей радикальной партии, к которой принадлежал и сам президент. И каждое письмо обязательно заканчивалось требованием: «Свободу — Неруде».