Литературные зеркала

– Нехорошее предзнаменование!
– пробормотал он, бледный, как изваяние из каррарского мрамора.

Ветер стонал, выл, рыдал... Стон ветра - стон совести, утонувшей в страшных преступлениях. Возле нас с грохотом разрушило и зажгло восьмиэтажный дом. Я слышал вопли, вылетавшие из него. Мы прошли мимо. До горевшего ли дома мне было, когда у меня в груди горело полтораста домов? Где-то в пространстве заунывно, медленно, монотонно звонил колокол. Была борьба стихий. Какие-то неведомые силы, казалось, трудились над ужасающею гармониею стихии. Кто эти силы? Узнает ли их когда-нибудь человек?

Пугливая, но дерзкая мечта!!!"

Комментатор "Тысяча и одной страсти" А. М. Громов бесстрастно констатирует: "В "романе" Чехова пародируются характерные черты романтически приподнятого стиля В. Гюго". И сопоставляет отрывок из Гюго с чеховским текстом.

В "Отверженных":

"Эшафот - это сообщник палача. Он пожирает человека, ест его мясо, пьет его кровь. Эшафот - это чудовище, созданное судьей и плотником, это призрак, который живет какой-то страшной жизнью, порождаемой бесчисленными смертями его жертв".

У Чехова:

"Дождь и снег - эти мокрые братья - страшно били в наши физиономии. (...) Ветер стонал, выл, рыдал... Стон ветра - стон совести, утонувшей в страшных преступлениях. (...) Луна-беспристрастный, молчаливый свидетель сладостных мгновений любви и мщения. (...) Жерло вулкана - пасть земли".

Комментатор продолжает:

"Чехов пародировал также популярный в малой прессе "роман ужасов" псевдоромантическую прозу "Московского листка", романы и повести А. Пазухина, А. Соколовой и др."21.

Соглашаясь с основными тезисами комментатора, хотел бы добавить следующее. Зеркало чеховской пародии, отражающее, конечно, некоторые изобразительные моменты "Отверженных" или "Собора Парижской Богоматери", захватывает вместе с тем более обширный круг явлений. Уже самое заглавие "романа" трактует в комедийном плане связи Гюго с восточной сказкой и конкретно с "Тысяча и одной ночью". Здесь же делается критический намек на однобокость романтического восприятия действительности "по линии" эмоций (страсть!) и оценочных эпитетов (страшная!). У Гюго, кстати, оба эти слова встречаются и вне "Собора Парижской Богоматери" или "Отверженных" так часто, что характеризуют, наряду с тематикой писателя, еще и его стилистику, его лексику.

Романы Гюго пронизаны активным, драматически напряженным действием, событийными парадоксами, которые рвут ткань многословных описаний и рассуждений с их пестрой метафорической риторикой, как нетерпеливый любовник - одежды своей избранницы, как поспешающий путник - завесу тумана (да простятся нам эти красивости - они имитируют метод пародийной стилизации). Именно этот сплав авантюрной фабулы с пышной и обильной "орнаментальной" фразеологией предложила читателю чеховская микропародия.

Микропародия - формулировка с теоретической претензией. Дело в том, что пародия считается с "размерами" оригинала, а подчас и перенимает его объем. В принципе можно считать, что адекватная роману пародия - тоже роман. Если пародируется рыцарский роман, то он вправе претендовать на целого "Дон Кихота".

Вообще, среди эстетических параметров жанра наименее изученным остается сугубо плебейское, земное понятие: объем. А ведь оно время от времени влияет на восприятие аудитории. Не секрет, что существуют, например, читатели, страдающие неприятием малых жанров. Каприз? Литературная безграмотность? И это тоже. Но ко всему еще и психологическая закономерность: ощущение качества текста приходит к таким читателям по мере накопления его количества (как если бы они нуждались в выполненной норме).

Существование этой закономерности хорошо сознают кинематографисты. Объем фильма к нашему времени стандартизовался - где-то на отметке полутора часов, и все отклонения - и в одну, и в другую сторону - воспринимаются (что режиссером, что аудиторией) как аномалия.

Однако феномен микропародии (фельетона, юморески и т. п.) с ее уменьшающим зеркалом завоевывает все большее признание - ее лапидарность, ее условные масштабы отвечают духу времени. Сатира на роман умещается теперь на нескольких страницах рассказа, точно и метко конденсирующего особенности пародируемой вещи. Вряд ли ныне кого-нибудь воодушевит перспектива читать огромный роман, единственная цель коего - осудить пороки другого романа. Пародийная проблематика все же непропорциональна эпическим размахам и размерам.

Чеховская миниатюра - уменьшающее зеркало, что нисколько не мешает ей широко пользоваться преувеличениями. Скорее даже наоборот: обязывает к преувеличениям. По-иному почти невозможно на малом пространстве возродить атмосферу большого романа, как невозможно построить на глобусе Собор Парижской Богоматери в натуральную величину. А с помощью гиперболы, гротеска, условного рисунка такая задача выполнима.

"Я и Теодор выскочили. Из-за туч холодно взглянула на нас луна. Луна беспристрастный, молчаливый свидетель сладостных мгновений любви и мщения. Она должна была быть свидетелем смерти одного из нас. Пред нами была пропасть, бездна без дна, как бочка преступных дочерей Даная. Мы стояли у края жерла потухшего вулкана. Об этом вулкане ходят в народе страшные легенды. Я сделал движение коленом, и Теодор полетел вниз в страшную пропасть. Жерло вулкана - пасть земли.

– Проклятие!!!
– закричал он в ответ на мое проклятие.

Сильный муж, ниспровергающий своего врага в кратер вулкана из-за прекрасных глаз женщины,- величественная, грандиозная и поучительная картина! Недоставало только лавы!"

Картина впрямь грандиозная. И не только грандиозная, но и потрясающая воображение! Стоит, однако, приглядеться к ней, и сразу же захочется снять с предыдущей фразы восклицательный знак, перехлестнувшийся в ее финал через границу пародийного текста. Слишком сильна в чеховском "романе" концентрация вот этого самого "псевдо": получается "псевдопотрясающая" (если говорить о восприятии) "псевдокартина" (если касаться художества). Но что такое "псевдо" в литературоведческой терминологии? Шаржирующий, карикатурный акцент! Остра-нение!

Присмотримся, какими средствами оно пользуется. Прежде всего останавливает на себе внимание (а вернее, мешает остановиться, задержаться на чем бы то ни было) головокружительный темп повествования: события несутся, наскакивая друг на друга, словно карета, влекомая взбесившимися лошадьми, герои дергаются, точно в кадре немого кино, да и речи их скупы, как титры к этим фильмам.

Нагнетаются повторы слов, обесценивающие эти слова ("страшные легенды", "страшная пропасть"). Тиражируются одинаковые синтаксические конструкции - эта монотонная риторика компрометирует изрекаемые повествователем сентенции ("луна - беспристрастный, молчаливый свидетель", "жерло вулкана - пасть земли", "взгляд есть меч души" и т. п.). Сочиняются мнимые каламбуры или афоризмы, готовые, впрочем, сойти за мимолетную небрежность разговора ("бездна без дна"). С ними соседствуют неуклюжие потуги говорить "красиво", "художественно" ("было темно, как в шляпе, надетой на голову").

Другой ряд шаржевых мотивов - наукообразные детали с обязательными количественными уточнениями ("По небу пролетело несколько метеоров. Я начал считать их и насчитал 28", "зажгло восьмиэтажный дом"). Особое предпочтение отдается реалиям "модным" - по временам чеховским (а не по романтическим). Здесь на первом месте стоит электричество ("огни св. Эльма с треском пролетали над нашими головами", "в глазах моих светилось электричество", "гальванический ток пробежал по нашим телам"). Ученой интонации подыгрывает повторяющаяся аббревиатура "св." вместо "святой".