Литературные зеркала

Но ныне работают другие зеркала!

Когда еще за последние семьдесят лет печатное слово отражало столько правды - и такой правды!
– как ныне? Да никогда. И, кстати, в этой ситуации с исторической (да и любой другой) точки зрения нет ничего парадоксального. Напротив, она совершенно естественна. Пресса наконец стала прессой. Ибо функция прессы - органическая, прирожденная - в том и состоит, чтобы выражать общественное мнение. Служить зеркалом народных чаяний, с одной стороны, и жизненных противоречий - с другой. Отлично изложил эту мысль Ю. Карякин в полемике со сталинистами типа пресловутой Нины Андреевой, не желающей "поступиться принципами":

"Случилось очищение социализма, очищение науки.

Очернительство - это ложь.

Правда не может быть очернительством. Правда может быть только очищением...

Вот вся ваша "диалектика", если ее обнажить: да, Сталин оклеветал и уничтожал честных людей, но ведь - "во имя коммунизма"! То, что оклеветал и уничтожал,- это, конечно, плохо. Но то, что "во имя коммунизма",- это хорошо... А самое главное: Сталин - это беспрерывное, систематическое понижение цены человеческой жизни - до нуля, понижение цены личности - до отрицательной величины: человек не стоит ничего, а личность - это уже просто враг. И когда повторяют, что при Сталине "снижали цены", то, во-первых, это просто неправда, если говорить о вещах, о продуктах... а во-вторых, надо добавить: снижали цены на человека, на личность... А уж абсолютная аморальность его политическая - лишь одно из следствий этой основной посылки, определяемой, в свою очередь, мотивом абсолютного самовластия...

В череде всех этих вопросов, на которые придется теперь отвечать вам, не избежать и вопроса о гласности. Интересно, с какими чувствами, с какими мыслями прочитаете вы такие слова: "Свободная печать - это зоркое око народного духа, воплощенное доверие народа к самому себе, говорящие узы, соединяющие отдельную личность с государством и с целым миром; она воплотившаяся культура, которая преображает материальную борьбу в духовную и идеализирует ее в грубую материальную форму. Свободная печать - это откровенная исповедь народа перед самим собой, а чистосердечное признание, как известно, спасительно. Она - духовное зеркало, в котором народ видит самого себя, а самопознание есть первое условие мудрости..." Она всестороння, вездесуща, всеведуща.

Да разнесете вы эти слова в пух и прах - и потому, что они дышат талантом (по сравнению с любезной вам казенной серятиной), и потому, что они враждебны вам, ненавистны по существу, и потому еще, что не знаете вы, чьи они, и когда вам подскажут, ухватитесь, как тонущий за соломинку: "Это же Маркс ранний, несовершеннолетний, так сказать..."83

Слова Маркса о свободной печати как о зеркале, в котором народ видит самого себя,- закономерная и безусловная кульминация (а то и развязка) любых логических выкладок по проблемам публицистической истины и искренности. Ибо самые изощренные аллегории да иносказания, содержащие в своей конструкции зеркало, провозглашают одну-единственную мысль, простую, как дважды два - четыре: публицистика существует ради правды, публицистика нужна, чтоб докапываться до правды, сколь бы горькой, сложной, запутанной эта правда ни была.

Возведение некоего тезиса в ранг кульминации - культовый акт, граничащий с закладкой монумента или подготовкой пьедестала. А публицистика - хотя и зеркало, но не стационарное, статичное, застывшее в золоченой раме своей важности, а живое, струящееся, то забывающее о своей исповедальной сути, то вспоминающее ее со страстной силой, когда в ход идут самые осязаемые оптические аргументы, вплоть до сказочных пушкинских дотелевизионных телевидений. Или до кантовских антитез, или до гротесковых, чуть ли не щедринских асимметрий...

Современная публицистика активно фиксирует диссонансы и дисбалансы в осуществлении социальной справедливости, результатом коих становится деформация системы "преступление - наказание". Преступниками вдруг оказываются те, кому по роду занятий надлежит наказывать. И они наказывают невиновных. Отстаивая свою свободу, или правоту, или даже жизнь, невиновные становятся обвинителями. Недавние обвинители садятся на скамью подсудимых. И так далее, и тому подобное. По ходу публицистического анализа меняется квалификация самого понятия "преступление", о чем ярко свидетельствует очерковая повесть Ю. Аракчеева "Пирамида", раскрывающая непридуманные абсурды юриспруденции (такого заскорузлого идиотизма и оголтелого, хамского надругательства над истиной, законом, человечностью - не придумаешь; все это гиперболично до крайнего гротеска). Пародия на правосудие- тема первой части - продолжается во второй части пародией на прессу, с этой двойной бухгалтерией застойного периода, когда говорить правду о неправде дозволялось только мысленно, зато неправда печатного слова, теоретически отвергаемая, была на практике в чести - ив чести была только она.

Слово "пародия", фигурирующее здесь как бы в переносном, метафорическом значении, на самом-то деле напрямую характеризует изобразительный принцип "Пирамиды": чередование узнавания ("до чего похоже показывает парень механику судопроизводства!") - и остранения ("только можно ли считать судопроизводством эту вакханалию нелепиц, выдумок, фальсификаций!").

И, конечно же, симметричная композиция повести "подпирает", поддерживает ее пародийную ориентацию: реальным уголовным ужасам первой половины зеркально соответствуют "идеологические" страсти второй. В смысле: каков поп, таков и приход - или, вернее, наоборот: каков приход, таков и поп.

Грех, великий грех эстетствовать, когда народ страдает, постигая двойственность своей былой жизни: строили одно, построили другое, видели в сатане - всевышнего, в дьявольских наваждениях - реализацию идеалов. И теперь, в дни перестройки, медленно идет выздоровление; в рассветном луче распадаются призраки, "засвечиваются" оборотни. Процесс непростой, мучительный: былые критерии отрываем от себя с кровью. Поистине шекспировская, шейлоковская операция - отрывать себя от себя.

На этом фоне литературоведческие витийства воспринимаются как кощунственная попытка совместить священнодействие с бухгалтерией. Воспринимаются, впрочем, натурами излишне реактивными. Вообще-то анализ, рассуждение, медитация - отнюдь не антиподы глубокого чувства, будь то любовь, или гнев, или страдание.

И сейчас вполне правомерно ожидать: вслед за раздорами и раздумьями наших народных депутатов начнется бурный рост аналитической литературы социального толка, в частности политического и детективного романов, которые исходно запрограммированы на симметрии: добро - зло, сыщик преступник, преступление - наказание, истина - ложь. В новых условиях эта дихотомическая конструкция наверняка будет применена к социальным, международным - и нравственным исканиям современного человека. Мы, сторонники перестройки,- и мафия, мы - и механизм торможения, мы - и сталинизм, мы - и бюрократический аппарат. Эти коллизии, эти антагонизмы, эти битвы света с тенью будут сотрясать литературу ближайших месяцев и лет вновь и вновь.

Формула "теневые стороны действительности" приобрела в нашей критике обкатанную гладкость и простоту: понятное, мол, дело, не бывает положительного без отрицательного, не бывает светил без пятен, и вообще "наряду с достижениями имеют место также отдельные недостатки". "Галочка" поставлена, полнота мира обеспечена - можно двигаться дальше к стопроцентному эстетическому покорению вселенной.

Сегодня обращение к теневым сторонам действительности влечет за собой буквализацию метафоры "теневые стороны" - она переходит ныне на ту терминологическую ступень, где безмятежные слова искусствоведческих рассуждений (допустим, об импрессионизме, о Ренуаре и Мане) становятся вдруг категоричными заклинаниями уголовного кодекса. Пока мы твердим: "теневые стороны", "теневые явления", "теневые участники" - в жизни мало-помалу формируются контуры обширной социальной структуры, соотносящейся с нашей политической реальностью, как, к примеру, теневой кабинет министров в Великобритании соотносится с правящим кабинетом. Эта аналогия, кстати, более сущностна, чем может показаться с первого взгляда, потому что речь идет о настоящей - да к тому же яростной, ожесточенной оппозиции нынешнему курсу. И "базис" у нее есть, твердая материальная основа, именуемая - в той же цветовой и смысловой гамме - "теневая экономика" (а ей неизбежно сопутствуют еще и "теневая мораль", и "теневая педагогика", и "теневая эстетика", и много всего и всякого иного "теневого").

Социальные пороки, выпрыгнувшие этаким рыкающим львом из публицистики в наши будни, стремятся - и порою небезуспешно - "отоварить" андерсеновскую аллегорию. Тень захватывает "управление" своим хозяином - вот их цель, вот на что они покушаются.

НЕ ВСЕ-ТАКИ, А ИМЕННО!

Всякая деталь, проходящая по ведомству сознания, от статьи до статьи претендует на родство с зеркалом, а каждый "кусок" и всплеск материи, реальности - напрашивается на должность "позера", "натурщика", того, кто перед зеркалом стоит, в его таинственные воды окунается... Но не будем забывать, что эта моя книга - об искусстве, а искусство, как говорили мне тысячи собеседников, скептически относящихся к зеркалу,- это все-таки зеркало. И не все-таки, а именно!