Литконкурс Тенета-98

Наливаем и пьем. Пьем и наливаем. Пошла масть. Водка как вода. Море, горы, города…

Ириска приглашает всех к себе. Танцевать. У нее там магнитофон. Выползаем из-за стола и как гуси, след в след, перекочевываем к ней.

Музыка. Старая попса. Хватаю Ириску за талию прежде, чем к ней смог подойти захмелевший и от этого похотливый Рома. Средним пальцем как восклицательным знаком знаменую свою победу. Знаю, не обидеться. Он привык к таким моим шуткам.

— У тебя красивые глаза, говорит она мне.

— Я знаю, — улыбаюсь в ответ. Нет ничего постыдного в том, чтобы поиграть с куклой в магазине, зная что никогда ее не купишь.

— Ты мне нравишься…

— И это знаю.

— Нет, серьезно! Просто нравишься… А Рому я люблю.

Я молчу. Мне нечего сказать. Если только сказать, что Роман не любит ее. Но, думаю, ее этим не удивить. Она слишком помята жизнью, для того чтобы удивляться и обижаться. А сердце все равно остается сердцем. Женским.

Прижимаю ее к себе, чтобы ощутить тепло. Она делиться им. Ей не жалко. Может быть поцеловал бы ее сейчас. Только не привык. Не научился. Целоваться. Вот так. Без любви.

А вокруг нас кружиться комната. Холодильник, сервант, стол, софа с ковром. Медленно. В такт неназойливой мелодии.

Музыка кончилась. Плюхаюсь на софу и смотрю на остальных. По глазам вижу, что будут пить еще.

Ночь. Холодная, как вода в колодце.

Оставили Рому с Ириской у нее. Бороду довели до коморки и бросили на кровать.

Теперь нас осталось двое — Важненыч, Ася и я. Только сейчас замечаю, что Ася практически не пила. Или держит себя так. Наливаю по бокалу «Салюта». Вдруг вопрос. Неожиданный. Как осиновый кол в спину.

— Экш, почему у тебя такие грустные глаза? — в первый раз за вечер заговорила со мной. Важненыч молчит. Не шутит. Боится. Слишком уж серьезно спросила, чтоб шутить.

— С чего ты взяла?

— Я вижу. Тебе плохо?

Растерялся. Дожил! Меня стали жалеть! Да еще люди, которые видят первый раз в жизни.

— Нет. Возможно у меня грустные глаза от того, что все слишком хорошо. Так хорошо, что и скучно. А может быть просто устал.

Смотрит на меня. Вижу, не верит. Но молчит. Они оба молчат. Она — не верит, ему — все равно. Выпивая свой бокал. Хватаю сигареты и спички.

— Пойду покурю на воздухе.

Выхожу и иду в сад. Надо прийти в себя от нокдауна.

Совсем темно. Звезд не видно. Свет из окна подсвечивает ветви яблонь, скрюченных в ознобе. Весь мир замерз. Только за окном жизнь. Ася сидит и смотрит на свой бокал, зажатый в ладонях, а Важненыч что-то быстро и энергично говорит. Похоже, что журит за что-то. Может быть за этот разговор. Хотя, много для меня чести. Для него я — ничто. Важненыч говорит, жестикулируя правой рукой: указательный и большой пальцы вместе — то опускаются, то поднимаются, взмывают… клацкл…

Щелчок «Zippo».

Я съежился. Впился руками в шершавый ствол яблони. Под ладонью холод…клацкл… Только не плачь. Ну прости меня, дурака!..клацкл… Не надо плакать! Ну хочешь, я на колени перед тобой встану?! Хочешь?…клацкл… Я не хотел. Прости. Прости меня. Только не плачь. Не могу я смотреть на это… клацкл… Закрой свою пасть! Не реви! Не визжи, сука! Заткнись!.. клацкл… Вух!

Эй, ты! В шлюпке! Не гони

волну! Суши весла.

клацкл.

Я прижался к дереву. Захотел вжиться в него. Все, что я хочу, так это уйти в него. Отсюда.

Я стою и дрожащей рукой утираю слезы. Ни от того, что теперь Знаю. А от того, что Стал это знать.

Ася все сидит и смотрит на дно своего бокала. Важненыч говорит ей без умолка всякую чушь… На второе лето он, будущий муж, ударит ее наотмашь по лицу. И сломает челюсть. Она уйдет от него. Может быть на всегда.

Возвращаюсь в комнату. Молча ложусь на кровать.

— Спать будем, — говорю хмуро.

Они удивлены. Но не возражают.

Засыпаю быстро. Под скрип софы за стеной. У Романа ночная смена.

* * *

Свет стучится в ресницы. Белый. Но не как порошок из мела матовый, а как алмазная пыль — горячий, с искрой. Я приоткрываю глаза. Понимаю — это утро.

Высокий потолок. Такой высокий, что можно играть в баскетбол, если повесить корзины на противоположных стенах. Высокий… Такой только на Роминой даче. Значит, я на ней.

Нехотя присел на кровати. А голове заколыхался кисель. Обвел глазами комнату. Важненыч с Асей еще спят. Как и Рома с Ириской, за стеной. Как и Борода. Не сплю только я.

Сходил на кухню. Поставил чайник на плиту. Во рту — дерьмо. Надо сполоснуть рот хотя бы чашечкой кофе. Закурил сигарету. Натощак курить всегда не приятно. Но надо же чем то себя занять. Вернулся в комнату и присел на стул — держать себя на ногах после попойки — хуже нет наказания.

Вот так сижу и думаю. О чем-то. Например, о том, что было вчера. О том, как пили. О том, как смеялись. О том, как играли в радость… Сижу и вспоминаю. Вчерашний день. Почти такой же, как и позавчерашний. Ну, может быть, чуточку другой. Не лучше. Скучнее.

Затушил бычок. Проковылял на кухню. И заварил себе желанный кофе. Заварил себе кофе… И еще заварил новый день. И загадал, чтобы отвар был отменным. Чтобы в нем было счастье… И еще много-много всего… и счастье.

Почти полдень. Солнце по-летнему припекает макушку. Иду по улице в сторону автобусной остановки. Посвистываю. Настроение хорошее. Значит день впереди замечательный. Может быть набросаю несколько строк. Про осень… Да, несколько строк.

Впереди поворот.

Из-за поворота резко выскакивает ярко-красная «Вольво». На короткий лишь миг. Но достаточный, чтобы сквозь лобовое стекло разглядеть водителя, вытаскивающего из пачки сигарету. На пачке две буквы — «L» и «M». И между ними знак объединения — " ". Он похож на малыша. Сидящего на попке в песочнице. С головкой крохотной. И ручонками между ног… Милого малыша. Трогательного. Смешного. С высокими, громадными родителями по бокам: L и M.

Водитель достает сигарету из пачки, придерживая баранку руля левой рукой. Подслеповатая машина летит прямо на меня. Нет времени уйти с ее пути. Освободить дорогу. Пропустить смерть. Нет времени… Совсем нет.

А ведь это значит, что сегодня у меня не будет вечера. Не будет Андрюши, который придет за подготовкой к лабе. А значит не будет откупорена очередная бутылка портвейна. Не будет хмельной беседы, которая соединит вечер и ночь. Значит не будет ночи. А за ней нового дня. А потом еще не будет тысячи дней… И не будет малыша. Так, чтоб моего. От любимой… И любимой тоже не будет. Так, чтоб по-настоящему. Всерьез… А времени в обрез. И оно уходит с нарастающим гулом разогретого мотора. Уходит, как последние крупицы в песочных часах. Так, что и не успеваешь пожалеть себя. За то, что все позади. А позади так мало. И в себя не успел поверить… И в бога не успел… А хотелось ведь простого житейского счастья. Чтоб любовь была. Чтоб было, кого любить… И чтоб можно было писать стихи… про осень. Для своего ребенка. Который может быть когданибудь там, где меня уже никогда не будет. Мог бы вот так запросто играть в песочнице, сидя на своей пухлой попке. И держать ручки между коленок, упираясь ими в мягкий песок… И чтобы стихи. Мягкие такие. Как песок. Для малыша. Про осень… И чтоб чуточку красивые: