Литораль (ручная сборка)

Важное нынче было такое, с чем согласиться Анне было сложно, — важным она полагала совсем другое. О визитах Сусанны предупреждали друг друга, как о гаишниках в кустах: как только она появлялась на пороге у какой-нибудь коллеги Анны, та сразу отправляла короткое сообщение в общий ватсаповский чат: «Усатая на тропе. Первый этаж». За сорок пять минут Усатая успевала навестить все классы школы, так что время ее появления на втором этаже можно было рассчитать легко — где-то в середине урока она вплывала в кабинет обществознания, а за пять минут до этого Анна заканчивала рассказывать то, что считала важным, и начинала то, что считала неважным вообще — ни сегодня, ни когда бы то ни было еще.

День в школе похож на все остальные дни в школе, как тысяча капель воды. Нефтяных черных капель. У Анны болят глаза от вереницы холодных ламп накаливания. Они звенят под потолком, пока дети пишут самостоятельную. «Достаем двойные листочки». Анна тоже смеется над этими мемами, однако это язык, на котором она говорит с людьми. Лампы звенят напряженно, внутри нее такой же отчаянный звон.

Однако тут, конечно, ничто этого не выдает — она не та женщина, которая каждое утро мечтает повеситься в ванной на колготках, она тот человек, который открывает рот, чтобы произнести слова, которые никто никогда не слышит, но обязан слушать.

На прошлом уроке она орала на одного — Синицына. Спрашивала его: «Ты вообще хочешь чему-нибудь научиться?» А он смотрел ей в лицо бесстрашно и с вызовом и спрашивал: «А вы пробовали меня научить?» Издевательски.

Анна давно не могла ответить на вопрос: хороший ли она учитель. В юности ей казалось, что хороший. Сейчас ей приходит в голову другой ответ: «А разве можно быть хорошим учителем, когда ты и сам провалил экзамен?»

Анна снова вспоминает, что вечером придет свекровь. Отправляет Толе сообщение:

— Вина купил?

— Да, — отвечает он спустя какое-то время (и Анну это тоже почему-то выбешивает — эти его затянувшиеся паузы, во время которых она успевает решить — одно за другим, что он специально молчит, треплет ей нервы или умер). — Фарш взял, помидоры и вино. Две бутылки, как ты и просила.

Идиот с пряниками.

Уроки, в общем, заканчиваются где-то к двум.

Анна проходит через школьный двор, залитый чернилами ночи, выдерживает улыбку простилищ — так она называет про себя рассыпанных по двору учеников, каждому из которых нужно сказать «до свидания», — скрывается на остановке и там, наконец, закуривает.

Внутри все как будто расширяется с первым же вдохом. Голова начинает кружиться.

Анна курила, как школьница, все время шкерилась: курить ведь на остановке у школы тоже небезопасно — сюда могут явиться дети, а то и Усатая, и тут уж не избежать нравоучений, а это было бы сегодня лишнее, то есть совсем.

На остановку является Еся.

Анна выбрасывает сигарету в урну. Не докурила.

С Есей Анна, конечно, дружит долго, так долго, что некоторые их общие ученики уже сами женились и вырастили детей, но помнит и торт, и ту фразу, брошенную однажды Есей на педсовете. Анна тогда была еще молодой — моложе, во всяком случае, чем сейчас, и воспринимала свою работу как место, где на тебя смотрят — вот ты стоишь, и они смотрят, понимаешь, — и выглядеть ей хотелось хорошо, как любой женщине.

Но вдруг словно гром среди ясного неба: «родители жалуются». Сусанна вызвала ее на педсовет, сказала прямо: «Есть информация, Анна Сергевна, что ученики не могут сосредоточиться. Отвлекаются, вы меня извините, на ваши формы. И я вот смотрю сейчас на вас, — и Усатая просканировала ее сверху вниз, как магнитно-резонансный томограф, — и вижу, что это имеет место быть».

Анна тогда возмутилась и сказала, что одета она просто нормально, как и следует одеваться женщинам в светском государстве, а Еся зачем-то вставила: «Но не женщинам вроде тебя». Анна вспыхнула и жутко обиделась, а Еся потом оправдывалась, что просто сделала ей неудачный комплимент, неуместно пошутила.

И Анна, конечно, тогда ее простила, но помнит крепко — Еся, если что, нож ей в спину воткнет и еще прокрутит. Поэтому курить у школы с ней точно не стоило. А вот на ядовитый ужин можно и позвать. Эту шутку на самом деле придумал Толя — были и у него какие-то глубоко запрятанные задатки юмориста: ядовитым ужином они называли все странные вечера, когда в одном месте собирались спорные персонажи. У каждого были такие знакомые, и все они не гнушались время от времени заходить в гости.

А уж когда за одним столом собирались Антонина Борисовна, Еся и Алка, это был настоящий серпентарий и Анне нужно было противоядие или чтобы они просто сожрали друг друга.

Но две бутылки, две бутылки, она же просила четыре.

— Заедешь вечером? — спрашивает Анна у Еси, заранее зная ответ.

Еся из тех, кто никогда не откажется поесть на халяву, а еще из тех, кому искренне нравится ее муж, кто был бы не прочь, будь Толя свободен…

— А это удобно? Толик не будет против?

— Толик будет рад тебя видеть. А также мать его.

— О! И Антонина Борисовна?

— Куда ж без нее.

— Что ж, приду, спасу тебя, друг мой, — Еся смеется своим беззлобным хорошеньким смехом, и Анна даже вспоминает, за что ее полюбила. — Что принести?

— Побольше терпения, Еся, — командует Анна и заскакивает в подъезжающий автобус. — И вина бутылку, будь другом!

Еся, махнувшая ей рукой, быстро исчезает, притворившись точкой на карте Земли.

Антонина Борисовна уже ждала ее в дверях собственного дома как в гости.

— А, вот и она, вот и она, — пропела свекровь и загребла Анну, оглушив запахом пота, лука и ядреных цветочных духов. — А что ж, не ждали вы меня? Холодильник пустой…

— Как пустой? — вскинулась Анна, тут же себя приструнив. — Я же Толю просила сходить, говорит, купил…

— Толя купил, но разве ж это еда? — Антонина Борисовна уже хлопотала на кухне: перебрасывала с руки на руку свои жирные непрошеные котлеты, а потом отправляла их на сковородку с салютом масляных брызг. — Ты очень много работаешь, Анечка, дом без тебя остыл.

Анна кивнула, твердо решив пропустить эту реплику и все последующие, а потом достала из-под раковины одну из двух купленных Толей бутылок — разумеется, самого дешевого совиньона — и стала ее открывать, прямо на кухонном столе, поверх салфеточек, разложенных свекровью, чтобы красиво.

Пока Анна, кряхтя, ввинчивала штопор, а потом вытаскивала его, уперевшись ногой в табурет, Антонина Борисовна не сводила с нее удивленных встревоженных глаз:

— Ты что же, вот прямо сейчас выпивать начнешь? Практически в полдень? Не дожидаясь гостей?

Анна наконец расправилась с пробкой, налила вина — четверть стакана всего, быстро-быстро его осушила, практически залпом, и ответила, ставя стакан в мойку перед носом свекрови:

— Нет, не в полдень. Сейчас четыре. И вину надо подышать, не то оно задохнется.