Лодки уходят в шторм

— Как начальник штаба всех муганских войск, — ответил Могилевский, — то есть как лицо, распоряжающееся всеми действиями фронта и тыла, с согласия его превосходительства, кивнул он в сторону Ильяшевича, — я заявляю, что муганское офицерство считает преступным воевать с азербайджанским правительством, раз существует таковое, признанное высшей властью на Мугани со стороны английского командования и генерала Деникина.

— Прекрасно. Б таком случае, господин полковник, прошу вас дать письменное заверение, что вы сдадите власть краевой управы особоуполномоченному Мелик-Еганову не позже десяти часов утра десятого августа.

Ильяшевич сел за стол и написал такую бумагу.

В час ночи одиннадцатого августа Могилевский известил английскую миссию о полном прекращении огня.

Муганские землепашцы, кто добровольно, кто по принуждению ставшие под ружье, охотно побросали оружие и поспешили домой. Иные отказались подчиниться приказу и ушли в степь.

Хошев считал себя оскорбленным и униженным. Он приложил столько сил, чтобы взять Ленкорань и освободить Ильяшевича, а тот, выйдя на волю, назначил командующим фронтом подполковника Ляшенко и теперь не смог отстоять Ленкорани, да еще согласился на разоружение! Это уж слишком! Нет, он не сложит оружия, он уйдет с верными людьми в горы и будет продолжать борьбу!

В воскресенье 12 августа с утра лил сильный дождь.

Мелик-Еганов, произведенный к тому времени в генерал-губернаторы, промокший с головы до ног, ехал впереди на коне, осененный знаменем мусавата. За ним следовали музыканты, далее — небольшое воинское подразделение. Колонну замыкали пулеметные тачанки и три орудия на конной тяге. И люди, и кони с трудом переставляли ноги в чавкающей грязи, колеса тачанок и орудийных лафетов вязли по самые оси, аскерам то и дело приходилось впрягаться и на руках вытаскивать их из глубокой колеи. И при этом надо было соблюсти строй и подтягивать песню, которую, фальшивя, исполнял оркестр на мокрых инструментах: барабан глухо бухал, в трубах булькала вода. Аскеры пели:

Тюрк оглуям мен, Олмек истерем мен, Джаным гурбан олсун Азербайджана [29] .

Жалкий вид промокших, усталых аскеров никак не вязался со словами этой бравой песенки-марша, вызывал улыбку и насмешки людей, собравшихся с Кораном, цветами и хлебом-солью в предместье Галайчиляр для встречи губернатора.

Мелик-Еганов поднялся в здание краевой управы и, наследив на паркете, принял власть от Ильяшевича. Полковник Ролсои, дымя трубкой, удовлетворенно кивал головой, как командир полка, примиривший двух своих повздоривших офицеров. Переступая с ноги на ногу в луже, натекшей с его одежды, Мелик-Еганов произнес короткую речь о наступлении новой эры в жизни Ленкоранского уезда, выразил надежду на дружное сотрудничество с муганцами ради окончательного искоренения большевиков.

29

Я тюрок, я готов умереть. Жизни своей не пощажу ради Азербайджана.

На этом церемония приема-сдачи власти завершилась.

Над краевой управой взвилось мусаватское знамя.

А вечером состоялся банкет. Во главе стола сидел полковник Ролсон, по правую сторону от него — Мелик-Еганов, по левую — Ильяшевич. Разморенный экзотическими яствами талышской кухни и французским коньяком, закупленным в бакинском магазине "Космополит", Ролсон, неразговорчивый по натуре, произнес большую речь.

— Господа, — говорил он, — в момент торжества мне приятно отметить, что наша миссия выполнила задачу британского командования. Мы водворили порядок в этом многострадальном крае, внесли успокоение. Все события войны между муганцами и мусульманами должны быть забыты, и никакие претензии ни вы, — ткнул он трубкой в сторону Ильяшевича, — ни вы, — в сторону Мелик-Еганова, — не должны предъявлять друг другу и сообща пользоваться плодами победы над нашим общим врагом…

Так состоялось примирение вчерашних противников. А через три дня оно было скреплено "мирными условиями", подписанными членами британской миссии, мусаватского правительства и муганского командования. Во исполнение одного из пунктов этих условий Мелик-Еганов пригласил Ильяшевича и других его офицеров сотрудничать в военных органах. Ильяшевич согласился. И когда в Ленкорань прибыл генерал Салимов со своим отрядом, на Форштадте, украшенном коврами, зеркалами и цветами, рядом со встречавшими его Мелик-Егановым и прочим мусаватским начальством находился и Ильяшевич со своими офицерами.

Генерал Салимов незамедлительно начал чинить расправу над большевиками.

Утром следующего дня горожане узнали, что в уезде введено военное положение, а проходя мимо Маячной площади, с удивлением заметили, что в треугольном сквере исчез могильный холм с увядшими венками, обнесенный металлической решеткой. Не знали горожане, что ночью полицейские оценили площадь, а похоронная команда разрыла могилу, вытащила гроб с останками политкомиссара Ульянцева и на подводе увезла за город. Венки, побросали в могилу, сровняли ее с землей.

Расправившись с останками комиссара, каратели принялись за живых. Рыскали по селам, вылавливали укрывавшихся у друзей-азербайджанцев русских красноармейцев и партизан, хватали всех сочувствующих Советской власти. В городе и селах свирепствовали грабежи. Аскеры ограбили даже библиотеку и кабинеты гимназии, в которой их разместили.

Бесчинства приняли такой размах, что генерал-губернатор Мелик-Еганов был вынужден заметить Салимову:

— Ваши репрессивные меры совершенно расстроили мои планы.

— Но иначе мы не сможем очистить уезд от большевиков.

Ответ Салимова не удовлетворил губернатора. Он потребовал у своей канцелярии представить ему список содержащихся в тюрьме. В результате такой проверки кое-кто был отправлен в Баку или Петровск, некоторые освобождены под расписку о невыезде.

Ломакин подал губернатору прошение отправить его в Баку. Он рассчитывал, что там товарищи смогут (за взятку, конечно) вызволить его из тюрьмы. Пономарев отговаривал его:

— В Баку тебя не станут держать, Сергей, отправят в Петровск, к деникинцам.

— Ты, Иосиф, молодой судить, — отмахнулся Ломакин.

Вскоре его под конвоем привезли в Баку и сдали в портовый участок. Связаться с товарищами из Бакинского комитета партии ему не удалось, и все произошло так, как предсказал Пономарев.

Пономарев вышел из тюрьмы под расписку о невыезде. Освободили еще нескольких красноармейцев и партизан.

Перед морагентством табором расположились люди с чемоданами и узлами, ожидавшие посадки на очередной рейсовый пароход в Баку. Среди них находилась и Мария. Оставшись на острове Сара при больных и раненых, она мало чем сумела помочь им: сперва хошевцы, затем мусаватисты перетрясли госпиталь, одних расстреляли, других бросили и тюрьму, третьим предложили покинуть Ленкорань. Марию таскали на допрос, грозили тюрьмой, отправкой в Петровскую контрразведку, наконец потребовали покинуть уезд.

Сергей, ушедший после эвакуации советских войск в горы, в отряд Гусейнали, где находились и Салман и Ширали Ахундов, изредка спускался с гор, тайком пробирался в Форштадт, навещал мать, ожидавшую своей очереди на пароход в Баку. Это было связано с большим риском, и Ширали никогда не отпускал Сергея одного, посылал с ним группу крестьян-партизан, скрытно охранявших его и готовых в любую минуту броситься ему на выручку. Сегодня Сергей пришел проводить мать. Она больше не уговаривала сына ехать с ней, хотя тревожно было оставлять его, тяжело расставаться. Она без конца целовала сына, просила его быть осторожным, беречь себя.