Лодки уходят в шторм

Вошел начальник ленкоранской радиостанции Бойцов и протянул Коломийцеву телеграфную ленту: "Помочь не можем, но, если будет туго, перебрасывайтесь к нам. Кушнаренко". Коломийцев оживился, приглаживая волосы, сказал:

— Ну что ж, попытаемся. Только предлагаю несколько изменить маршрут этого варианта. — И он рекомендовал отправиться сначала на Ашур-Аде, а затем по Михайловскому заливу добраться до пустынного берега туркменской степи и идти на соединение с Красной Армией, чтобы вместе с ней наступать на Красноводск. И добавил: — А я отправляюсь в Тегеран, исполнять свои дипломатические обязанности.

Перед тем как разойтись, Наумов предложил с лодкой Исаева послать в Баку доверенного человека для доклада Кавкрайкому о падении Муганской республики.

— Пусть Миша едет, — указал Коломийцев на Руманова-Асхабадского.

— Я? — поразился тот. — Но я же должен с тобой в Тегеран. Отто Герман едет, Орлов едет в Баку. Разве они не могут рассказать?

— Поезжай, Миша, поезжай. Я обоснуюсь, тогда вызову тебя, — дружески похлопал Коломийцев его по плечу.

Какое-то смутное предчувствие, вызванное фразой Садых Хана о том, что персидские власти приготовятся к встрече, не покидало его все это время, и, памятуя о трагической судьбе Караханяна, он решил ехать один, дабы не подвергать риску товарища. Но как сказать об этом, чтобы не обидеть его? И вот как нельзя кстати подвернулся повод.

Руманов-Асхабадский не мог ослушаться своего начальника. Только спустя некоторое время он понял, сколько благородства и какую дружескую заботу о нем проявил тогда Коломийцев.

Началась посадка на пароход "Милютин", отплывавший в Баку. Первыми остров покидали женщины и дети. Расставание было печальным и тревожным. Мужья обнимали плачущих жен, целовали детей, просили не беспокоиться о них.

Вскоре пассажиры заняли все каюты, разместились на носовой и кормовой палубах, под тяжелыми брезентовыми тентами. Женщины, теснившиеся вдоль борта, наперебой кричали что-то мужьям, оставшимся на пристани, те отвечали им, но в этой суматошной многоголосице трудно было что-либо разобрать.

Густой бас пароходного гудка заглушил все голоса.

Наконец подняли трап, и "Милютин", ведя на буксире рыбницу Исаева, медленно отвалил от пристани. Провожающие долго смотрели вслед удалявшемуся пароходу, за которым тянулся белый шлейф вспененной воды и черный дым из трубы. Оставшиеся махали близким и не знали, что расстаются с ними навсегда…

Вторые сутки Хасиев не смыкал глаз. Днем и ночью, верхом и пешим появлялся он то в одной части города, то в другой, то на одном участке фронта, то на другом. Вторые сутки его сводный отряд, состоявший из красноармейцев, чекистов и партизан из окрестных сел и рыбных ватаг, держал оборону города. Единственный броневик оказывал защитникам большую поддержку. Он двигался вдоль линии окопов, устрашая бандитов одним своим видом, и косил пулеметными очередями. Боеприпасы, доставленные Коломийцевым из Астрахани и Исаевым из Баку, очень пригодились, теперь можно было вести непрерывный интенсивный огонь из всех видов оружия.

А партизанские отряды, находившиеся в тылу врага, то и дело атаковали бандитов, которые, отбиваясь от них, не могли сосредоточить главные силы для штурма города.

Агаев находился в отряде Гусейнали, наступавшего на село Дыгя, занятое бандой Мамедхана. В самый разгар боя к партизанам пришел крестьянин, ходивший в Ленкорань.

— Что вы здесь воюете? Вся власть убежала из Ленкорани, — сказал он.

Агаев, Ахундов, Гусейнали, Сергей и Салман ушли из Ленкорани после актива, поэтому ничего не знали об ультиматуме Хошева и эвакуации.

— Ай дад-бидад Ардебиль! Что за чепуху ты несешь? — рассердился Агаев. — Куда это она убежала?

— Говорят, на остров Сару.

— Салман, одна нога здесь, другая там! — приказал Агаев. — Выясни, что происходит в Ленкорани.

— Я тоже с ним! — вызвался Сергей.

— Ну хорошо, — согласился Агаев. — Только будьте осторожны!

Через час Салман вернулся один.

— А Сережа где? — заволновался Ахундов. После гибели Морсина, в которой он считал повинным отчасти себя: не уберег друга, не подоспел вовремя на помощь, — он с отцовской нежностью относился к Сергею и с согласия Марии держал его при себе, не спускал с него глаз.

— На Сару пошел, к тете Марии, попрощаться с ней, — ответил Салман. — В Ханском дворце никого, кроме политкомиссара Лидака. Вот, он передал. — И Салман протянул Агаеву записку.

Лидак писал: "Тов. Агаев, на основании договоренности с Хошевым мы освободили Ленкорань. Муганцы будут утром. Возьмите нескольких надежных товарищей, отправляйтесь на Сару и уезжайте".

Ай дад-бндад Ардебиль! — воскликнул Агаев и передал записку Ахундову и Гусейнали. — Что вы скажете на это?

— Что я скажу? — помедлил Ахундов. — Есть такие баяты:

Край родной в крови, в огне, Не видать конца войне. Где игит в кровавый день? Иль в земле, иль на коне! [28]

Я останусь в отряде Гусейнали. А тебе надо уходить, Бахрам.

— Обязательно уходить! — поддержал Гусейнали. — А я остаюсь здесь, ленкоранская земля — моя колыбель. На своем пепелище и петух храбрится. А ты уходи, по твоей шее английская веревка плачет.

Тем временем на острове Сара шли последние приготовления к отплытию — эвакуации. Одни перетаскивали на лодки бочонки с водой, вещи и более чем скромные съестные припасы, другие топили орудийные замки, третьи ставили паруса…

28

Перевод В. Кафарова.

Коломийцев и руководители республики пришли в госпиталь проститься с тяжело раненными красноармейцами, которых нельзя было транспортировать. Трудно им было смотреть в глаза людям, оставляемым на милость врагу.

В укромном уголке госпиталя сидели Мария и Сергей. Мария плакала. Тщетно пыталась она уговорить сына уехать с ней, вместе со всеми остальными на рыбницах. С юношеским упрямством, забыв о недавнем обещании не оставлять мать одну, Сергей твердил, что он останется — не все же эвакуируются! — чтобы отомстить за гибель отца, а ей надо ехать.

— Зря ты вчера на "Милютине" в Баку не уехала! — упрекнул он мать.

— Да как же без тебя-то, сынок?

— Мама, ну пойми же ты, я партизан, все равно что красноармеец. Как я могу бросить отряд, товарищей?..

— Понимаю, сынок, понимаю… Ну тогда и я останусь.

Доктора уехали — им опасно было оставаться. А меня не тронут, я сестра милосердия…

— Ты же большевичка! Тебе нельзя оставаться в Ленкорани!.. Ну тогда пойдем к нам, в отряд.

— Нет, Сережа, я останусь при раненых…

Блэк пришел на баржу, велел часовому открыть кубрик, в котором находился под арестом полковник Ильяшевич. Заросший, нечесаный, в одном нижнем белье, полковник сидел на койке, подобрав под себя ноги. При появлении Блэка он обернулся в его сторону, и в его потухших, водянистых глазах мелькнул страх, но он остался неподвижно сидеть.

— Одевайтесь, — начал Блэк, и Ильяшевич покорно поднялся, взял галифе, но так и замер на месте, когда Блэк сказал: — Вы свободны, так что выметайтесь! Мы пока уходим… Но можете не радоваться, все равно вернемся! А вы запомните: если тронете кого из наших товарищей, которые остаются, — головой ответите! Сам расстреляю! Лично! — Он повернулся и вышел.