Лондон

– Отцу он нравится.

Здесь наметилось препятствие. Флеминг почему-то проникся симпатией к угрюмому мастеровому, иначе дама Барникель легко бы выдворила этого малого. Однако для нее было делом чести уважать мнение мужа в вопросах, касавшихся их дочери.

– Да он и люб тебе потому, – внушила она девочке, – что оказался первым, кто на тебя взглянул. Только и всего.

Эми часто ставила даму Барникель в тупик. Та была урожденной Барникель Биллингсгейтской. В тринадцать лет вышла за трактирщика. Овдовев, в шестнадцать пошла за Флеминга. Но сила ее характера оказалась столь велика, что иначе как Барникель ее и не называли, добавляя титул «дама» – так поступали даже олдермены, как будто та сама была женой олдермена. «Иначе голову снесет», – рассмеялся однажды Булл.

От первого мужа она унаследовала таверну «Джордж» в Саутуарке, которой вот уже пятнадцать лет управляла сама. Дама Барникель состояла в гильдии пивоваров.

Такое случалось в Лондоне часто. Вдовы [39] нередко продолжали семейное дело; многие захолустные пивнушки принадлежали им. Женщины входили в некоторые гильдии; в ремеслах, сопряженных с ткачеством и вышиванием, было много подмастерьев женского пола. Если вдова выходила за мужчину с иным родом деятельности, она, как правило, отказывалась от своей. Но дама Барникель заявила, что дела не бросит, и ни один пивовар не посмел ей возразить.

39

И не только вдовы, но и многие замужние дамы вели свой независимый бизнес и состояли в гильдиях.

Эми не проявляла интереса к ее занятию, предпочитая помогать по дому. Когда же мать предлагала дочери найти себе ремесло, Эми кротко качала головой: «Мне бы замуж». Что до Карпентера, то дама Барникель всякий раз, когда видела коротышку-мастерового с его кривыми ножками, непомерно крупной для туловища башкой, большим круглым лицом и угрюмым взглядом, бормотала под нос: «Боже милостивый, ну и тупица». Мать догадывалась, что именно этим он и нравился Эми.

– Сошлась бы ты лучше с молодым Дукетом, – сказала мать.

Она расположилась к подмастерью мужа. Хотя он был странного вида, да еще и найденыш, ее радовал жизнерадостный нрав паренька. Казалось порой, что он приглянулся и девочке, но та по-прежнему не сводила глаз с мрачного ремесленника.

– Так или иначе, – заключила мать, – настоящая беда не в этом.

– А в чем?

– Неужто не понимаешь, девочка? Он же мешком ударенный. У него не все дома. Ты станешь посмешищем.

В ответ на это несчастная Эми залилась слезами и вылетела из комнаты, а дама Барникель попыталась разобраться в искренности своих слов.

Восемнадцатилетний Джеймс Булл воплощал породу. Высокий, крепко сбитый, белокурый, широколицый – саксонские пращуры мгновенно признали бы в нем своего. Во всех начинаниях его ярко-голубые глаза свидетельствовали о безоговорочной честности. Он не только не нарушал данного слова – ему это даже в голову не приходило. Если описать его одним словом, им стало бы «откровенный».

Его именем клялись все работники скромной скобяной торговли, которой по-прежнему занималась семья. Он был опорой для родителей; младшие братья и сестры равнялись на него, и если за три поколения семейного дела хватало лишь на прокорм, никто не сомневался, что Джеймс приведет их к большему. «Ему доверяют все и каждый», – с законной гордостью твердила его мать.

Но даже при этом родители испытали дурное предчувствие, когда он вознамерился посетить своего кузена Гилберта Булла. Последняя встреча торговцев скобяными изделиями с богатыми боктонскими Буллами состоялась больше восьмидесяти лет назад, и все указывало на предстоящее унижение. Намерение Джеймса переломить судьбу могло возбуждать сестер и братьев, но кроткий отец сомневался.

Однако Джеймс был уверен в успехе.

– Кузен сразу поймет, что я честен и бояться нечего, – сказал он отцу.

И вот ясным весенним утром Джеймс отправился в большой дом на Лондонском мосту.

На Гилберта Булла, шагавшего из Вестминстера, навалилась тяжесть.

Длительное правление Эдуарда III близилось к завершению, и его окончание, увы, не представлялось достойным. Где былые победы? Все пошло прахом. Французам вновь удалось отвоевать едва ли не всю территорию, захваченную Черным принцем. Последняя английская кампания оказалась дорогостоящей и пустой, а сам Черный принц, в ходе нее заболевший, был сломлен и нынешним летом скончался в Англии. Что же до престарелого короля, тот выжил из ума и взял себе молодую любовницу Алису Перрерс, которая в духе подобного сорта женщин приводила в ярость судей, вмешиваясь в их работу, а также купцов, чьи налоги тратила на себя.

Но хуже прочего – по крайней мере, для Булла – был парламент, только что завершивший заседание.

Практика созыва парламентов, столь хитро применявшаяся Эдуардом I, за долгое правление его внука Эдуарда III более или менее вошла в систему. Для этих грандиозных ассамблей стало правилом и разделение на три части. Духовенство проводило свои встречи особняком; король и его расширенный совет баронов, собственно парламент, обычно собирались в Расписной палате Вестминстерского дворца. Рыцари из шайров и парламентарии от городов, чуть свысока именовавшиеся палатой общин, в итоге отсылались в восьмиугольный Чаптер-Хаус Вестминстерского аббатства.

Сама палата общин претерпела тонкие изменения. Бюргеры – парламентарии от городов – созывались в минувшем веке лишь от случая к случаю, по необходимости, однако теперь они заседали на постоянной основе. Депутатов отряжали как минимум семьдесят пять населенных пунктов; бывало, что они превосходили числом рыцарей. Лондон обычно направлял четверых, Саутуарк – еще двоих. В последние же годы явилось и другое усовершенствование. Посылать человека в Вестминстер, где тот мог задержаться на несколько недель, было дорого. Поэтому некоторые города начали наделять представительскими правами лондонских купцов. «Эти ребята – торговцы, – говорили они искренне, – и знают, что нам нужно». Таким образом, многие округи оказались представлены не своими робкими провинциалами, а лондонцами. Людьми богатыми, со связями среди знати, с веками лондонской независимости за плечами. Такими, как Гилберт Булл. В нынешнем году он представлял городок на юго-западе Англии.

Однако не радовался тому. Ибо если историки назвали парламент 1376 года Добрым парламентом, то сделали это задним умом. Те, кто в нем заседал, грустили.

Все были злы. Правительство проиграло войну и искало денег, Церковь, владевшую третью Англии, уже осаждал требованиями бедствовавший папа.

Еще до выступления канцлера Булл понял, что сессия будет трудной. В том, что некоторые являлись с петициями о возмещении того или иного ущерба, не было ничего необычного, но в этом году казалось, что решительно каждый имел при себе пергаментный свиток. Когда парламентарии заполнили Чаптер-Хаус и впритык расселись вдоль стен, атмосфера прониклась тревожным ожиданием. Принесли присягу: «Наши дискуссии останутся в тайне, дабы каждый высказался свободно». Но Булл тем не менее удивился, когда сразу после этого на кафедру, стоявшую в центре, поспешил заурядный сельский рыцарь. Он хладнокровно изрек:

– Уважаемые джентльмены! Деньги, за которые мы голосовали в последний раз, растрачены втуне. Я предлагаю больше не платить, пока нам не представят должный отчет.

Дряхлый, полупарализованный после удара монарх не пришел в зал заседаний, а потому на следующий день членов палаты общин принял в совете Джон Гонт. Обычно перед королем и баронами смиренно стояло лишь два-три представителя. На сей раз они не только выбрали спикера для переговоров, но и настояли на встрече в полном составе – плотной и грозной фалангой, выстроившейся в Расписной палате. Еще того хуже: обратившись к Гонту на официальном нормандском французском, положенном в таких случаях, спикер холодно уведомил его о недовольстве палаты общин расходованием средств.