Лондон

– Потерпи, – упрашивал он. – Публика ждет возрождения театров. Их не могут запретить навсегда.

Да, он блистал – Джейн в этом не сомневалась и чрезвычайно гордилась им. В нем появилось и нечто другое: уверенность, ощущение силы. Она нашла это странно пленительным и часто в эти унылые дни предавалась грезам.

А в конце концов кто-то из актеров сказал ей, что Эдмунд спит с леди Редлинч.

В начале ноября Эдмунд Мередит отослал письмо. Дерзкий шаг, но он больше не мог выносить напряжение.

Роман с леди Редлинч явился успехом. Они таились, но кое-кто сплетничал и этим выгодно выставлял Эдмунда перед светом. Но он стал задумываться, не исчерпала ли себя эта связь. Возможно, он пресытился пышностью подруги, отчасти чрезмерной. Да и побаивался. Раз или два ему почудилось, что та подумывала о браке. Он сильно опасался и беременности. Меры предохранения в тюдоровской Англии были немногочисленны и грубы. Для заслона использовали носовой платок, но это не всегда помогало.

Эдмунд подумал о Джейн Флеминг, хотя это волновало его меньше. Она, пожалуй, не узнает, а если и проведает, то тем привлекательнее для девушки мужчина с послужным списком.

Но что же с пьесой? Быть галантным кавалером – это чудесно, но его терзал более серьезный вопрос: «Кто я?»

Он сохранял бодрую мину, но через три месяца после запрета Дукет и олдермены продолжали торжествовать, а Тайный совет хранил зловещее молчание. Его друзья при дворе не слышали ничего нового, равно как и леди Редлинч. Привычный театральный сезон уже начался, но дни проходили впустую. И вот однажды он заявил леди Редлинч, что должен разобраться. Он решил послать письмо. Когда же та осведомилась, какого рода это послание, ответил просто:

– Любовное.

Адресовалось оно королеве.

Из всех английских правителей одна Елизавета I доподлинно знала, что театр является ключом к монархии. И в самом деле елизаветинский двор с его постоянной работой на публику, разъездами по графствам и выверенными, отлично поставленными приемами для иностранцев представлял собой умнейшее в истории театральное действо. Главной героиней спектакля была сама Елизавета, роскошно наряженная в отделанную жемчугами парчу и огромный кружевной воротник, подобный нимбу. Ее медные волосы то рассыпались свободно, то громоздились в сложную прическу – королевская дочь, но также плоть от плоти своего народа, принцесса Ренессанса и королева-девственница, которая рисовалась сверкающей звездой всякому англичанину.

Роль королевы-девственницы была обязательной на протяжении многих лет. Под угрозой вторжения европейских войск она защищала свое маленькое царство намеками на возможный брак то с одним государем, то с другим. Но к этому она привыкла давно. Фавориты вроде Лестера и Эссекса притворялись ее воздыхателями, она же прикидывалась, будто верила им. Порой, без сомнения, так и бывало, ибо Елизавета была также и женщиной. Но кто рассудит, что в делах государственных является театром, а что – действительностью? В первом отражено второе. И кто мог упрекнуть престарелую Елизавету в том, что ныне, уже с выбеленным лицом и крашеными волосами, осаждаемая парламентами с требованием назвать наследника, она продолжала разыгрывать королеву-девственницу? В совершенстве овладев этой ролью, она каждый сезон восставала фениксом из пепла в окружении светских львов, которые превращали ее унылую осень в весну.

Письмо Эдмунда было безупречно – пожалуй, лучшее его произведение. Он обращался к королеве от имени анонимного обожателя. Вдохновленный ею, он сочинил пьесу, которая могла ее развлечь. Однако пришел в великую печаль, узнав, что отныне все пьесы пребудут во мраке забвения и не падет на них свет ее очей. Это признание завершалось в точности так, как ей нравилось:

Но если Ваше Величество считает, что райского счастья доставить Вам удовольствие для меня слишком много, то я предпочту, чтобы и я, и мои бедные вирши навечно канули во мрак, нежели оскорбили Ваш взор.

Он закончил предложением почти как к девушке или тайной любовнице: коль скоро есть у него хоть малая надежда, пусть обронит платок в определенное время и в определенном месте, где ему будет отчетливо видно.

Королева была любительницей таких вещей.

Уже сгустились сумерки. Джейн миновала Чаринг-Кросс со всей осторожностью: вокруг было людно, и пара, шедшая впереди, не подозревала о ее присутствии.

Грандиозный дворец Уайтхолл представлял собой комплекс красивых дворов, окруженных каменными и кирпичными зданиями. Там были сады, обнесенные стенами, арена для турниров, часовня, холл и зал заседаний, а также апартаменты для гостей от шотландского двора – Скотланд-Ярд. Дворец был большей частью открыт для публики, и люди постоянно втекали в ворота, благо те растянулись от Чаринг-Кросс до Вестминстера. Если кому-то нужна барка, то королева разрешала своим подданным ходить через двор к ступеням, которые спускались к реке. Они были вправе даже любоваться гобеленами на прекрасных лестницах и наблюдать за торжественными обедами с галереи. Могли и просто стоять, как сейчас, в надежде узреть королеву.

Эдмунд и леди Редлинч прошли в ворота и вступили в дворцовый двор. Джейн последовала за ними.

Во дворе собралось несколько десятков людей, многие – с факелами. Ноябрь, невзирая на холод, бывал здесь веселой порой, ибо по случаю годовщины вступления королевы на престол в Уайтхолле в середине месяца устраивали пышное шествие и турнир. Толпа находилась в приподнятом настроении, будто вобрала дух грядущих торжеств. Эдмунд нетерпеливо ждал.

Прошли минуты. Дрожало пламя факелов. И вот двери зала заседаний распахнулись: она явилась. Начали выходить джентльмены – двое, четверо, шестеро; все в роскошных колетах, коротких плащах, руки на драгоценных эфесах. Затем вышли пажи с факелами. За ними же – еще шестеро джентльменов, несших паланкин, где восседала королева, облаченная в пышное, расшитое самоцветами платье, огромный кружевной воротник и теплую шляпу с перьями по случаю холода. Раздались приветственные возгласы. Медленно, скованно она повернула лицо, похожее на раскрашенную маску, и будто улыбнулась. «Боже, – оторопел Эдмунд, думая о своем утонченном письме, – как же она одряхлела!» Но мигом позже королева отчасти развеяла его сомнения, ибо в ответ на традиционное «Боже, храни ваше величество!» ее голос разнесся по двору так же звонко, как было перед войсками накануне прибытия испанцев:

– Храни тебя Бог, мой любимый народ! Тобой могут править с большей славой, но не любовью!

Она говорила это всякий раз и с неизменным успехом.

Ее донесли до порога, за которым начиналась величественная лестница. Тут она ненадолго скрылась из виду. Но вот у входа в галерею к частным покоям вдруг появились свечи. Потом еще. И через несколько секунд небольшая процессия двинулась по галерее поступью чинной и горделивой. Теперь королева шла, и пламя отражалось от бриллиантов ее наряда по мере того, как она показывалась в одном застекленном окне, потом во втором, в третьем и далее. Это зрелище завораживало; оно было волшебно, неотступно – чистейшей воды спектакль, как осознал Эдмунд.

И в третьем окне – ошибки не было – она задержалась, полуобернулась, в безмолвном приветствии вскинула руку и выронила платок.

Джейн следовала за Эдмундом и леди Редлинч весь обратный путь к воротам Ладгейт и в город. Когда они пересекали Флит, до нее донесся их смех. Она не отставала и дальше; пара свернула в Блэкфрайерс и вошла в дом леди Редлинч.

Укрывшись в тени ворот, она следила за домом три долгих часа, пока не погасли последние огни. Затем снова пересекла город и по пустынной улице в темноте достигла Шордича.

Эдмунд проснулся на заре, окрыленный новой надеждой, и, помышляя о Джейн, решил, что скоро расстанется с леди Редлинч, но Джейн не сомкнула глаз и все еще плакала безмолвными слезами.

– Мы представим двору четыре пьесы.

В комнате собрались все – оба брата Бёрбедж с широкими умными лицами, Уилл Шекспир, другие ведущие актеры.

– Я же сказал, что так и будет.

Наутро после инцидента с королевой Эдмунд отправился к Бёрбеджам воодушевить общество. Сначала ему не поверили. Потом из королевского дома передали, что распорядитель монарших увеселений велит отобрать лучшие пьесы для рождественских торжеств.