Лорд и егерь

22 Генеральная репетиция

«Если бы не Каштанка, дорогие мои русские друзья, дороги сюда я бы не нашел», — сказал доктор Генони, потрепав ласково дворнягу. «Она привела меня в это политическое убежище. Закоулки южного Лондона по запутанности и непонятности — хуже всякой заграницы. Стоит переехать реку — и чувствуешь себя полным иностранцем. Вдвойне приятно на чужбине встретить знакомые лица».

При всей его непринужденной болтливости, ловкой скороговорке опытного доктора у кровати смертельно больного пациента, он осматривал помещение жестким взглядом, как будто оценивая материальный урон, нанесенный разгулявшимися детьми. В мутноватом предутреннем освещении его огромная, мощная фигура гляделась чуть ли не статуей Командора, явившегося в этот вертеп, чтобы заявить о неминуемом возмездии. Каждый из присутствующих вдруг почувствовал, что его застали врасплох за неким непристойным занятием. С плохо скрытой улыбкой доктор Генони наблюдал, как Феликс поднялся с пола с обглоданной костью в руках. Затем он повернулся к Виктору: «Не вы ли, Виктор, выставили родного вам когда-то дога за дверь, поскольку он стал отождествляться у вас с егерем? Или же Феликс приговорил дога к изгнанию и ссылке из-за того, что тот стал ассоциироваться у него с идеей плагиата? Я уже тут давно стою и слушаю. Прекрасен этот пересмотр позиций. Любопытно, однако: как бы ни пересматривал человек собственные позиции, а остается он, в сущности, тем же. Как с подписью: можешь переиначивать ее и так и сяк, и все равно эти закорючки узнаваемы как твоя подпись — если не тобой самим, то, по крайней мере, со стороны никто не спутает. Можно забыть фамилию человека, приписать эту фамилию другому лицу, это лицо приписать другому человеку, но само это лицо, этот человек — не забывается! Спросим, скажем, господина Куперника: ведь он заведомо помнит мое лицо, только не знает, кто я такой, не правда ли?»

«Как же не знаю? Мы, наоборот, только что дискутировали. Насчет вашей идентификации, так сказать».

Куперник бросился вперед, с энтузиазмом встречая нового визитера. Вообще-то он не очень помнил, встречались ли они прежде, и если да, то где; так или иначе, этот джентльмен внушительного вида без всякого сомнения защитит его от этой своры антисоветчиков, готовых растерзать его только потому, что он остался жив в сталинские годы. С каждым мгновением он убеждался, что помнит этого джентльмена с аристократическими манерами все лучше и лучше.

«Мы в Риме встречались», — предположил он. «Я даже могу сказать, что именно вы устроили мне пропуск на встречу с папой римским, а вовсе не Евгений из радио Ватикана. Я вспомнил, что Евгения к тому времени уволили за экуменические поползновения. Так что никто, кроме вас, лорд Эдвард, мне пропуска устроить не мог».

«Лорда Эдварда, дражайший мой Куперник, никто из нас никогда не видел», — сказал доктор Генони, усаживаясь в кресло и закуривая сигару. Куперник, занервничав, поднял брови и раскрыл от удивления рот, собираясь что-то сказать. «Да-да, вы не ослышались. Должен вам раскрыть секрет: даже я, знаменитый Генони, его частный врач, приватный советник и личный секретарь по делам благотворительности, никогда в жизни лицом к лицу с лордом Эдвардом не сталкивался. Говорил по телефону. Общался по почте. Но за эти два года службы всякий раз, когда я в поместье занимаюсь клиникой, лорд Эдвард — за границей, когда он возвращается в поместье, я — в заграничных разъездах по его распоряжению». Он стал пристально изучать отросток пепла на кончике сигары. «Откровенно говоря, я спешил сюда в надежде наконец-то с ним столкнуться лицом к лицу: позвонили из Скотленд-Ярда и сообщили, что лорд Эдвард был задержан в Сент-Джеймском парке при странных обстоятельствах в компании диссидента Карваланова. Я решил — одно из двух: или же сам лорд Эдвард тайно вернулся из-за границы, чтобы увидеться с Виктором инкогнито, или же его альтер эго Эдмунд-егерь снова втянул его в свою собачью конспирацию. Каштанка встретила меня лаем у ворот, мне стало очевидно, что лорда Эдварда я снова не увижу».

«Значит, мои сомнения насчет идентификации не лишены, как говорят англичане, базиса? Значит, ваш лорд Эдвард — не лорд Эдвард?» — с победными нотками в голосе обратился Куперник к Виктору с Феликсом.

«В том же смысле, в каком, скажем, нынешний папа Иоанн Павел II — это поляк по имени Войтыла», — ответил за двух товарищей Генони. Куперник отметил про себя в некоторой панике, что доктор Генони был отнюдь не целиком на его стороне, как он первоначально надеялся. «Вспомните свою собственную встречу с Папой римским. Папа Иоанн Павел II — это идея, символ, кредо. А поляк Войтыла — конкретный человек. Вы не поняли ни единого слова во время аудиенции с поляком Войтылой. И тем не менее считаете каждое его слово и каждую секунду этой встречи — священными. Потому что в поляке Войтыле вам видится папа Иоанн Павел II. Возвышенная фикция нам важнее обыденных фактов. Наш егерь — ипостась нашего лорда».

«Возможно, но — прошу пардону, как говорят французы; я еще не дошел до психического состояния пиранделловского героя, вообразившего себя Генрихом Четвертым: в каждом лакее он видел ипостась папы Григория Седьмого. У меня, пардон, винтики еще вертятся». Он задрал подбородок, став в позу отчаявшегося смельчака, надменного и одновременно жалкого. «Вы мне мозги не запудривайте. Поляк может быть папой, но не егерь — лордом. Если егерь воображает себя лордом, его надо лечить».

«Егерь не может быть лордом. Но лорд может стать егерем. На этом я и хочу построить сеанс излечения Эдмунда, в чем каждый из нас, надеюсь, заинтересован», — сказал доктор Генони, вглядываясь в каждого с загадочной миной в лице. «С этой целью вас всех здесь и собрали», — добавил он с улыбкой обо всем осведомленного диктатора.

«Кто собрал?» — нахмурился Карваланов. «Мне это не нравится: вы хотите сказать — нас сюда заманили, что ли? Кто?»

«Можете считать, что я, следуя, конечно же, явным и неявным указаниям лорда Эдварда — в той степени, в какой я мог угадать его намерения». Доктор Генони выпрямился в кресле, как лектор, добравшийся до самого важного момента своих рассуждений. «В первую очередь: фазаны. Я имею в виду финансовое состояние поместья. Из-за пресловутого трагического инцидента чуть ли не полувековой давности охота на фазанов, с тех пор как лорд Эдвард вступил во владение поместьем, полностью запрещена. Поскольку ни егерей, ни служек, занимающихся выращиванием фазанов, увольнять никто не собирается, — негуманно! — фазанов просто-напросто распродают, как я вам уже рассказывал, в зоопарк и для отстрела в тех странах, где надо спасать от геноцида представителей местной фауны. На подобных гешефтах, как выразился бы наш Феликс, много, однако, не выручишь. Это благотворительность, а не бизнес. Поместье на грани банкротства. Пока Эдмунд не будет вылечен, лорд Эдвард не разрешает возобновлять охоту. Егерь сходит с ума».

«Какой егерь? Вы имеете в виду сына того убитого егеря? нашего Эдмунда? отцеубийцу?» — спросил Карваланов.

«Так этот самозванец еще и отцеубийца?» — развел от безнадежности руками Куперник.

«Повторяю», — вздохнув устало, как перед тупыми учениками средней школы, стал разъяснять доктор Генони. «Эдмунд, сын бывшего егеря, в те периоды, когда лорд Эдвард в отлучке, воображает себя Эдвардом сыном лорда, лорда-отца, случайно пристрелившего своего егеря на охоте. Эдмунд-Эдвард уверен, что нынешний егерь поместья — это и есть Эдмунд, сын бывшего егеря, мстящий лорду Эдварду, то есть ему — Эдмунду». Наморщенные лбы присутствующих свидетельствовали о том, как трудно было уследить за логикой доктора Генони.

«Они троюродные братья друг другу — Эдмунд и нынешний егерь, фактически. Нам старикашка Чарли из паба „Белая лошадь“ рассказывал», — авторитетно сообщила Мэри-Луиза. «Потому что Чарли с тем, убитым на охоте, егерем были братья. Или кузены? Не помню. В общем, родственники, фактически, а нынешний егерь приходится ему племянником». Она закруглила предложение с меньшей уверенностью, чем в начале фразы. «Чарли ничего не говорил про нынешнего егеря», — поправил ее Феликс, восстанавливая с некоторой бравадой эпизод своего лондонского прошлого, казавшегося сейчас столь же отдаленным, как и Москва — географически. «Он действительно говорил, что они с бывшим егерем были то ли родные, то ли двоюродные братья, и, стало быть, Эдмунд — его племянник. И больше ничего. А нынешний егерь — посторонний человек».

«Вы, Мэри-Луиза, сослужите серьезную службу психиатрической науке, если опишете генеалогическое древо егерского семейства в поместье лорда Эдварда», — сказал доктор Генони. «Нынешний, последний сучок этого древа вот-вот совсем сдвинется: как всякий порядочный егерь, он не может понять, зачем он выращивает фазанов, которых никто не стреляет? В настоящий момент — в знак протеста против гуманного отношения к фазанам — он находится в Восточном Берлине на ежегодном конгрессе профсоюза егерей. Скоро его придется госпитализировать как политического диссидента».

«По-моему, нас всех скоро придется госпитализировать», — сказала Сильва, нарушая добровольный обет молчания.

«Мечтаю об этом!» — воскликнул доктор Генони. «Особенно, если бы смог заполучить вас, Сильва, одновременно с Виктором и Феликсом. Ваша троица — находка для нашего брата психиатра. Я, располагающий одной из самых привилегированных психиатрических лечебниц в мире, не имею права госпитализировать новых пациентов. По распоряжению того же лорда Эдварда, клиника будет пустовать до тех пор, пока не будет вылечен мой единственный на сегодняшний день пациент — Эдмунд. С этой целью я и собрал вас здесь, в Англии».

«Наконец-то можно перестать мучиться вопросом: зачем я эмигрировал?» — сказал Феликс.

«Вы помните наши итальянские диалоги, дражайший Феликс?» — обратился к нему доктор Генони. «О двух театральных системах. О двух методах лечения психических заболеваний. Возвращение к обстоятельствам времени и места. Для Пиранделло важнее всего аспект времени». Он повернулся к остальным присутствующим, явно желая, чтобы его поняли все без исключения. «Доктор-психиатр в его драме про Генриха Четвертого пытается вернуть своего безумного пациента к тому моменту, когда разум отключился и началось иное время — эпоха безумия. Возвратив его ментально к этому перекрестку, они хотят его встряхнуть так, чтобы время его жизни пошло не по направлению безумия, а затикало бы нормальным ходом. Каким бы мелкобуржуазным релятивистом Пиранделло ни был, он верил в ход времени. Удивительное было время — верившее в самого себя: в существование времени. В существование прошлого, настоящего и будущего. Верившее, что можно заглянуть в прошлое, исправить его в настоящем, чтобы в будущем жить по-новому, прогрессивно. Однако, изучая вас, эмигрантов этого мира, я вижу, что времени, в действительности, нет».