Ловчие Удачи

— Разумеется! Так вот же он, доблестный рыцарь, за мостом! — расшаркался перед всадником Карнаж, картинно склонив голову и указывая рукой в сторону ворот, с досадой отметив для себя, что умудрился исковеркать нехитрую фразу сразу двумя акцентами, в довесок к нескольким грамматическим ошибкам.

— Благодарю тебя, друг мой! Скоро эти твари познают силу моего праведного гнева! — воскликнул рыцарь, чье забрало аж клацнуло от праведного гнева.

Верный конь понес своего седока навстречу подвигу, а Феникс, проводив вояку сочувственным взглядом, направился к городу, попутно раздумывая о том, составил ли доблестный воитель завещание или нет? Ведь можно было, в случае чего, заявиться к его родне и, представившись тем самым «эльфом, что указал путь к логову зла», потребовать пожертвований лесным собратьям за оказанную помощь. Если эти графы, герцоги и маркизы готовы в век шпаги и аркебузы нацепить хлам двухсотлетней давности, что носили ещё их деды и прапрадеды, и щеголять им, осыпая золотом трактирщиков за лесть и восторженные пьяные выкрики, то чем он, Карнаж, хуже? По крайней мере, его помощь была куда как существеннее, чем пустые вопли тупых, как пни и пьяных, как сапожники холуев…

Ночь выдалась прохладной, какой она всегда была в Лангвальде, даже в самые жаркие дни лета. Этот цепкий хлад приходил с моря. Откуда он там брался никто не смог бы внятно ответить. Слишком много непонятного и, порой, абсурдного творилось на Материке, что становилось со временем в порядке вещей для обитателей. Не мог же простой человек вечно чему-то удивляться? «Почему?» — это вопрос часто оставалось без ответа, когда речь заходила о том, что окружает мир. Кому-какое, в конце концов, дело до того, что твориться там, когда в центре проблемы куда более реальные?

Феникс зашагал по темной тропинке, свернув в сторону от города. Он должен был. Всякий раз, когда судьба заносила его на своем горбу в окрестности Лангвальда, он посещал одно место на отшибе, почти у самых гор. Когда-то давно там навсегда остался тот пепел, который, временами, тихо стучал в молодое сердце полукровки из маленького мешочка на груди, робко напоминая о себе.

Ему не было ни легко, ни тяжело. Лишь пустота, которую он чувствовал тем острее, чем более сгущался мрак закрывавших луну крон деревьев, заполняла его душу. Разумеется, «ловец удачи» недурно видел в темноте, но все равно не как днем или в сумерках. Очертания предметов переходили из черной неразберихи в серую мглу, и это если ночь выдавалась лунной, а звезды рассыпались по небосклону из сумки Сильвана каскадом щедро зачерпнутой горсти.

Ограда кладбища показалась из-за старого, расколотого молнией дуба. Возле него расположился валуна, на котором громоздились свечи. Их каждую неделю приносили сюда понемногу коренные жители Лангвальда. Ведь они соглашались похоронить кого угодно, не важно кем тот был, кем тот стал и как умер.

Через ворота предстояло совершить слишком большой крюк, поэтому Феникс, как обычно, перепрыгнул через ограду и приблизился к неприметному могильному камню. «Здесь покоится пепел Рунэ’Ады» — гласила надпись. Сын устало сгорбился и опустился на колени напротив того, что ему оставалось в напоминание о матери. Карнаж молча смотрел на камень. Он просто пришел, как приходил к ней всегда, и как будет приходить до своего последнего вздоха… У него маленького временами болела спина, там, где со временем должны были вырасти крылья. Но он не родился чистокровным и, вместо приятного зуда, испытывал острую резь в лопатках. Он не мог уснуть по ночам и тихо плакал в подушку, стараясь не разбудить мать, которая намаялась за день и усталая спала по соседству. Но она все равно просыпалась, ворошила ему волосы, успокаивала и водила своими теплыми пальцами по спине, рисуя сильванийские руны, которые он должен был угадывать и называть ей шепотом. Постепенно боль отступала, детские глазенки слипались, и она, уже ничего не спрашивая, рисовала причудливых птиц и животных. И он засыпал… Потом она болела. Весь день проработав в лавке аптекаря, он стремглав несся домой с лекарством, которым его вознаграждали за, казалось, непосильные для ребенка труды. Всю ночь сидел возле кровати, с одиноко горевшей свечой на столике, ловил каждый её тяжкий вдох и боялся, что следующего никогда не услышит…

Учитель запретил ему, но Карнаж выбрался ночью. В ливень. В грозу. Он не маленький! Многое уже может сам, потому что больше некому за него что-то делать. Поскальзываясь, падая, разбив в кровь колени и локти, он прибежал на кладбище. Зацепился и разорвал рубашку об ограду. Сбросил и так никуда не годные лохмотья. По горевшей от боли спине колотили капли ледяного дождя.

Больше некому для него что-то делать…

В руках зубило и киянка, которые он раздобыл среди прочего хлама в лачуге. Зубы стучат от холода, тело сводит судорога, но он, дрожащими руками, начинает выбивать на мокром камне надгробья ту жалкую деталь, что навсегда обрекла его мать на скитания.

В Ран’Дьяне издревле существовал обычай: коренные жители обладали «двойным» именем. Сначала писалось имя самого подданного, а потом, через апостроф, выводилось имя отца для мужчин и матери для женщин. Произносилось это с соответственным препинанием. Изгнанники же лишались этой особенности. Имя становилось единым и произносилось в одно слово, как у большинства жителей Материка. Тем самым несчастные навсегда теряли те корни, которым на их родине придавалось очень большое значение.

Зубило соскальзывало, половина ударов деревянным молотком проходили впустую. Мокрое от дождя лицо закрывали налипшие волосы. Сжав зубы, он продолжал свою работу, выбивая эту несчастную вертикальную черту, которая отделила их с матерью от родного края. Там, где оканчивались границы, и шумело течение Лары.

Учитель незаметно подошел и стоял сзади, наблюдая за трудами ученика. Старик не обращал внимания на ливень, а лишь сурово смотрел на Карнажа из-под густых бровей, терпеливо дожидаясь, пока тот закончит. Последний удар отдался фонтаном каменных крошек. Киянка и зубило валялись рядом с вытянувшимся на холодной земле мальчишкой. Пальцы врылись в мокрую землю у основания надгробья. Занесенная для удара бамбуковая палка остановилась. Карнаж, сотрясаясь от рыданий, хрипло произносил самую страшную в своей жизни клятву…

Феникс поднялся и зашагал прочь. Воспоминания быстро оставили его и унеслись куда-то вверх и вдаль. На мгновение он остановился. К могильному камню повернулось незнакомое, будто чужое лицо: в глазах скорбь, глубокая и чистая, из самых потаенных дебрей сердца.

Карнаж подходил к воротам кладбища, когда с удивлением заметил, что в этот поздний час оказался не одинок в намерении посетить тех, кого забрала под свой плащ смерть.

— Зойт?! — изумился «ловец удачи», подойдя к фигуре, скрывавшейся возле полуразвалившейся усыпальницы.

Ларониец потягивал вино, уперев одну ногу в могильный камень, возле которого земля была еще слишком свежей.

— Не ожидал увидеть вас здесь, — сказал колдун, не поворачиваясь.

— Взаимно, — полукровка подошел ближе и увидел, что на гладком камне выбито всего одно слово: «Каратель»

— Немного, правда? — спросил Даэран.

— Мне приходилось видеть и меньше, — сложил руки на груди Феникс.

Холодный ветер, гулявший по кладбищу, наконец, добрался до них, словно намекая на то, что им пора удалиться.

— Знаете, — голос ларонийца дрогнул, — я много получил от этого поединка. Отвалили солидный куш… Я готов был щедро вознаградить и тех, кто копал, и каменотесов, и священника из миссии. Но ни за какие деньги я не смог узнать имени несчастного. Интересно, в ордене хоть заметят, что он пропал? Проклятье, Карнаж, он же был никому не нужен в целом мире, среди сотен и тысяч людей, таких же, как он сам! Ведь защищал их от магов, от зла, как он считал. Благородные цели… Порывы… Что они, в сущности, дали ему, если даже хоронить его пришлось тому, кто его убил?

Остатки вина из фужера пролились на могилу.

— Я заказал всем выпивки, — продолжал Зойт, — а сам пришел сюда. Наверное, одиноко и тоскливо лежать вот так, под холодной луной? Он достойно бился и жил как умел. Я не оправдываю себя. Но… мне бы не хотелось так же, когда-нибудь, лечь в сырую землю, и чтобы мои похороны устроил лишь тот, кто оказался сильнее меня в бою.

— Неужели? — засомневался Карнаж, поражаясь такому откровению от ларонийца.

— Я — хранитель. Вернее, бывший, — с грустью произнес белый эльф, — иначе как, по-вашему, я попал в арганзандское книгохранилище? Это же пограничная территория, и туда берут только тех, у кого… Никого не осталось с той страшной войны. Наш император знает, что, подобные мне, будут драться до последнего, если проклятые истанийцы снова нападут.