Ловец бабочек
Шрифт:
Она сглотнула.
– Мы одолеем это, сестра, - прошептали ей на самое ухо, обдав жаром. – Помолимся?
И не дожидаясь ответа, он опустился на колени. Что ей оставалось, как не последовать примеру? Пол в беседке чистотой не отличался, но об этом Гражине подумалось запоздало и с раздражением. Снова придется врать… матушке непременно донесут про грязь на подоле.
Но слова молитвы уже текли.
Сладкие, как мед…
…и закружилась голова… и вновь запахло травами, но уже не весенними, легкими, а тяжелым ароматом летнего луга. Зноем. Близостью воды. Затхлый ее дух причудливым
Влажные высокие травы.
Мягкая земля, в которой ноги проваливаются, но она все одно бежит, бежит… подхватила подол белого платья, узкого и неудобного, что саван… а тот, кто ждет ее… он встал под самым солнцем и вновь же Гражина не способна разглядеть его лица… да и вовсе ничего… она заслоняет глаза рукой, но… он так далек… высок. Широкоплеч.
Зовет беззвучно… машет рукой…
– Сестра, - голос того, кто заставлял ее сердце стучать быстрее, заставил Гражину очнуться. И она вдруг испытала непонятное раздражение, будто бы именно он был виноват…
– Сестра, - ее обняли.
И раздражение сменилось… иным чувством, испытывать которое трепетным юным девам было не положено.
– Что ты видела, сестра?
Гражина рассказала.
Ей не хотелось.
Более того, с каждым произнесенным ею словом нарастало внутреннее сопротивление. И в какой-то момент у нее возникло желание вцепиться в лицо того, кто посмел заглянуть в ее воспоминания. Он же, дослушав, каким-то неприятным нервозным голосом – с чего бы? – произнес:
– Поздравляю, сестра, ты была избрана!
И от этой фразы Гражина обмерла.
Она?
Избрана?
Для чего?
– Он, Величайший из Богов, - каждое слово теперь отзывалось в Гражине, и она чувствовала себя гудящим колоколом, - ныне несправедливо отвергнутый и забытый, готов вернуться, воплотиться и воссесть на троне, дабы править миром до скончания его веков. И сказано в книге, что та, которая чиста и телом, и помыслами, воссядет по правую руку его…
…она, Гражина?
Воссядет… она… нет, неправда… или все-таки… она же видела луг… и бежала к тому, кто стоял в столпе белого света, такой обманчиво близкий, такой… недоступный…
Гражина всхлипнула.
– Ты достойна, сестра, - сказали ей.
И холодный поцелуй опалил ладонь.
– Но готова ли ты, сестра? – вкрадчиво спросил тот, кому она верила безоглядно.
Гражина кивнула. Но в темноте ее кивок не был виден, должно быть, и потому ее переспросили:
– Готова ли ты отринуть земные блага? Отвернуться от искушений? Избавиться от той грязи, которая окружает нас? Готова ли ты пойти за ним…
Готова.
Конкретно в этот момент Гражина была готова ко всему. Или почти ко всему? Вдруг подумалось, что к благам, которые несомненно придется отринуть, относятся и любимая софа, обитая цветастой тканью, и самовар, и крендельки…
…а еще перины.
…простыни…
…и помолиться она забыла утром, встала слишком поздно, а время, которое могла бы на молитву использовать, потратила, чтобы прихорошиться…
– Я не сомневаюсь в твоей твердости, сестра, - ее подняли с колен и трижды поцеловали в щеки. – И в том, что каждое мгновение твоей земной жизни будет обращено
во благо общины…– Будет, - не слишком уверенно пообещала Гражина.
И эта ее неуверенность не осталась незамеченной.
– Ты полна сомнений, - произнесено это было с упреком, пусть мягким, но разом стало совестно. – В тебе еще слишком много земного…
Наверное, так, но… Гражина с этим борется.
Вот вчера тоже боролась. И ограничила себя в малиновом варенье, до которого охоча была. И помолилась перед сном, и спать решила без одеяла, для пущего умерщвления плоти, но потом замерзла и накрылась.
– Расскажи мне, - попросили ее. – Что тебя гложет?
– Маменька, - пискнула Гражина. Не про одеяло же с вареньем в самом-то деле говорить. Мелко это как-то… не интересно. – Она… она хочет, чтобы я вышла замуж за… за воеводу…
Говоря по правде, с того прошлого разу, когда приворожить князя Вевельского не вышло – ох и гневалась маменька на панну Белялинску, что помешала свершиться должному – о свадьбе она больше не заговаривала.
– А ты? Ты разве не хочешь за него замуж? – голос был строг.
– Нет, - искренне ответила Гражина.
– Отчего же?
– Он… - от как ему объяснить, что воевода, может, и хорош. Почти как из роману. И галантен. И ручки ей целовал. И даже танцевать изволил, когда бал приключился. Вот только чуялось, что сия галантность есть исключительно воспитание хорошее, не больше того. И танцевал он не с одною Гражиной, и комплименты всем одинаково отвешивал… и вообще был каким-то… не таким.
Гражине хотелось любви.
Чтоб с первого взгляда. С полувздоха. Чтобы его глаза в толпе встретились с ее очами, и чтобы встреча сия удивительная преобразила обоих… холод и жар. Сердце истомленное. И поиски долгие той красавицы… и чтобы только ее красоту воспевал.
Про красоту она ничего не сказала.
Постыдно это.
Душа должна быть прекрасна, только Гражина как-то сомневалась, что с одного взгляду хоть кто красоту душевную разглядеть способен будет. А потому сказала:
– Не нравится он мне. Скользкий какой-то.
И поняла: правду сказала.
– Что ж, похвально, - тот, кто стоял рядом, не скрывал своей радости. – Ты осознаешь ответственность, которая легла на тебя. Что до твоей матушки, боюсь, она слишком сложный человек, чтобы воздействовать словом.
И в руку Гражины лег махонький флакончик.
– Добавь ей две капли в вечерний чай, и увидишь, она изменится…
Капли?
Маменьке?
– Не бойся, сестра, - мягко произнес тот, в кого она была влюблена.
Конечно.
Как иначе описать душевный трепет, который охватывал Гражину при мысли о нем? И конечно, ей бы думать о предназначении, но почему-то мысли сворачивались к тому, что матушка этакого жениха не одобрит. И пусть он прекрасен…
…несомненно прекрасен.
…а что Гражина ничего-то про него не знает, так ей и не надобно, достаточно, что она верит в чистоту его помыслов, и вообще у них единство душ наблюдается редкостное, а маменька все единство сведет ко всяким пошлостям, навроде чина, звания иль годового прибытку, без которого у ней и жених женихом не значился. Гражине-то чужого доходу не надобно.