Ловушка для «Осьминога»

– Новые ее боссы еще живы и здоровы, – заметил Митрошенко.

– Все равно… Не могу я этого понять, душа противится. Целую жизнь быть близким и любимым человеком для этих людей и вдруг решиться уничтожить их… А когда не вышло – головой об асфальт с седьмого этажа.

– Русский человек, вот и не можете понять, – сказал Митрошенко.

– Будто у нас подлецов нет, – проворчал генерал. – Тоже мне, генетик-антрополог… Смотри, проведают борзописцы – запишут в адвокаты избранного народа.

– Я ведь в принципе говорю, Лев Михайлович, – смущенно попытался оправдаться Митрошенко.

– Ну разве что в принципе… Хорошо, товарищи, на этом пока закончим. С Лаймесона глаз не спускать. Все его контакты фиксировать на видео. Ох, с каким бы удовольствием я побеседовал и с ним в этом кабинете! Но высокий гость в дипломатическом ранге… Как он собирается покинуть нас?

– Билет в Штаты консульство не заказывало, – ответил Колмаков. – На поезд в Хельсинки тоже… Есть предположение, что поедет на консульской машине через финскую границу.

– Свяжитесь с вашим приятелем Логиновым из Кронборгского отряда, – распорядился генерал. – Пусть проводит Рутти Лаймесона через КПП Клюквенное. А вы, подполковник, вместо почетного эскорта поедете вслед за Дрэйком до самой границы.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

– Не думаю, чтобы старый знакомый еще что-нибудь у нас затеял, но я лично вздохну свободно только тогда, когда этот тип совсем уберется с нашей территории.

VII

Олег Давыдов знал, что мать его ушла, как всегда это делала по воскресеньям, на кладбище. Он уже три дня находился в Ленинграде, но еще не видел родителей, хотя их уже подготовили к его возвращению. Колмаков говорил с отцом, сказал, что в самом ближайшем будущем их ждет добрая новость, пусть готовятся к встрече дорогого гостя. Для всех соседей и близких сын Давыдовых пропал без вести во время рейса в Южную Америку.

Виктор Иванович передал весть жене, та сразу поняла, о чем идет речь, но сдержала себя, даже перед мужем не выдала волнения, которое охватило ее. А в воскресенье утром, как всегда, поехала с цветами на кладбище, где под пирамидкой с именем сына лежали останки неведомого ей человека. Мариэтта Алексеевна часто думала об этом бедолаге, обреченном на вечную безвестность, и ей по-матерински было жаль его.

А ее сын был уже в городе, и все дни напролет писал, диктовал на магнитофон обо всем, что с ним так неожиданно приключилось. Этот материал имел сейчас огромное государственное значение, которое трудно было переоценить.

Генерал Третьяков предлагал ему сначала встретиться с родными, а потом заняться делом, но Давыдов отказался, понимая, что стрессовое состояние, которое вызовет встреча с близкими, в какой-то степени затуманит его впечатление от логова «Осьминога», а в том, что каждая деталь его сообщения имеет первостепенное значение, Олег нисколько не сомневался. Он только спросил Льва Михайловича:

– А смогу ли я когда-нибудь в будущем встретиться с Хельгой Ландстрём? Ведь она с отцом так выручила меня…

– Чудак-человек! – улыбнулся генерал. – Не когда-нибудь, а хоть через неделю. Устроим ей вызов в Ленинград вместе с родителем. Неделю потерпишь?

– Конечно, потерплю! – воскликнул штурман.

Сейчас он сидел в черной «Волге», которая стояла неподалеку от ворот кладбища, и ждал, когда в них покажется его мама.

Колмаков, который был знаком с Мариэттой Алексеевной, прохаживался у ворот, готовый ее встретить. Когда она появилась наконец, он подошел к ней, поклонился, взял под руку и повел к машине. Приоткрыв заднюю дверцу, Николай Иванович сказал:

– Садитесь, пожалуйста.

Оказавшись в объятиях сына, Мариэтта Алексеевна заплакала.

– Я вернулся, мама, – тихо сказал он.

VIII

Рутти Лаймесон не смог бы и себе самому объяснить, почему он выбрал такой путь возвращения из России. Чего проще – сел в самолет в Пулково и через несколько часов в Новом Свете. Нет, он попросил у консула «кадиллак» и в этой, роскошной машине ре­шил добираться до Хельсинки, а уж оттуда лететь домой.

«Домой, – усмехнулся Рутти, когда черная, сверкающая лаком машина перемахнула через мост лейтенанта Шмидта и по правому берегу Невы принялась выбираться на Карельское шоссе. – Что теперь на­зывать моим домом?»

Для того чтобы перегнать «кадиллак» обратно, консул отправил вместе с гостем одного из сотрудников, не имевшего, судя по всему, никакого отношения к ведомству, в котором работал Рутти Лаймесон.

«Из чистоплюев, – подумал Рутти, презрительно поглядывая на худого остроносого парня с пышной шевелюрой, который аккуратно вел мощную машину, не стараясь обогнать верткие „жигуленки“, обходившие их слева. – Небось, учился в Гарварде на папенькины деньги…»

«Чистоплюй» платил пассажиру той же монетой – он не вступал в разговор, не развлекал анекдотами из местной жизни. Во-первых, парень был воспитан в старых добрых традициях, по которым молодой человек в обществе старшего обязан помалкивать до тех пор, пока его о чем-либо не спросят. Он и в самом деле закончил Гарвардский университет, происходил из состоятельной бостонской семьи. А во-вторых, Ричард Янг давно почуял, что этот джентльмен, которого он везет в Хельсинки, – человек из Лэнгли. Не было че­ловека с именем Фрэнсис Дрейк в списках кадровых дипломатов, которые ежегодно публикует госдепартамент и куда не поленился заглянуть этот дотошный очкарик.

Между дипломатами и цэрэушниками всегда существовала взаимная неприязнь. Поэтому в салоне царила гнетущая тишина, и Дик Янг даже не сказал своему пассажиру, что заметил белый «мерседес» с московским номером, который следует за ними, как привязанный, с самой набережной Невы.

«Если пасут нашего гостя, то это его забота», – решил молодой дипломат.

Когда они подъехали к остаткам взорванного форта на бывшей линии Маннергейма, белый автомобиль заметил и сам Рутти Лаймесон.

– Остановите, – сказал он водителю, и это было первое слово, которое он произнес на пути от Ленинграда.

Ричард Янг повиновался.

День был на редкость солнечным. Грубые обломки серого, местами покрытого лишайником бетона по обе стороны дороги резко контрастировали с осенним великолепием красок.

Рутти Лаймесон и Ричард Янг вышли из машины и, будто сговорившись, посмотрели на затормозивший белый «мерседес». Из него вышел молодой еще мужчина, тоже подошел к остаткам «несокрушимой» когда-то твердыни. Это был Колмаков, который не мог себе отказать в желании посмотреть в обычной обстановке на знаменитого в своем роде шпиона и диверсанта.