Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк

Короче говоря, он согласился. Более того, он выразил горячую поддержку идее румынского самоуправления.

Дело, конечно, было сложное. Нам нужно было подкупить юристов и нескольких мелких чиновников, чтобы они засвидетельствовали, будто Шмедлиц, пруссак, — это давно пропавший брат Али-паши, мать которого вместе с малолетним ребенком похитили и продали в гарем разбойники-берберы, но, к счастью, у Али-паши имелась приметная родинка, по которой несчастный и был посмертно опознан безутешными родными.

А Шмедлиц должен был сделать существенный вклад, чтобы открыть счет в одном швейцарском банке, куда и планировалось перевести средства, как только мы добьемся их выдачи. Однако он с готовностью согласился понести эти временные траты — с подозрительной готовностью, как мне следовало бы заметить!

Голеску покачал головой, отпил еще вина, вытер усы тыльной стороной руки и продолжил:

— Как я доверял этому пруссаку! Ах, звезды, звезды, посмотрите, как поругана и унижена чистая доверчивая душа! — Он отхлебнул еще. — Перевод был осуществлен, а когда я пришел требовать по соглашению шестьдесят процентов на благотворительные цели — представь себе, в какой ужас я пришел, обнаружив, что Шмедлиц снял все деньги, закрыл счет и сбежал! А начав его разыскивать, я выяснил, что Шмедлиц был не только вор, но и, более того, самозванец, приспешник международного банковского сообщества, которое теперь объявило мне войну.

И что еще хуже — на сцену выступил не кто иной, как новый претендент на наследство! Оказалось, что у Али-паши действительно был брат, который узнал о его смерти с опозданием, поскольку его только сейчас спасли с необитаемого острова, где он пробыл семь лет после кораблекрушения.

Я был раздавлен. Мне пришлось скрыться ночью, навлечь позор на мое благородное семейство, обречь себя на жизнь неправедно преследуемого беглеца!

Голеску вытер с лица слезы и снова как следует приложился к бутылке.

— Никогда больше не сидеть мне за полированным столом, как подобает знатному господину! Никогда мне не махать тросточкой над головами служащих! И что сталось с бриллиантом, сиявшим, словно полная луна? — Он всхлипнул и перевел дыхание, — Тяготы жизни, как гласит пословица, делают человека мудрым, а не богатым, и ныне все мое богатство — это мудрость. Иногда я подумываю и о самоубийстве; но пока я пал не настолько низко. — Он отпил еще, рыгнул и произнес совершенно другим голосом: — Ага, закипает! Эмиль, ласточка моя, принеси-ка длинную палку да помешай хорошенько.

* * *

Когда Голеску проснулся и, скривившись, извлек лицо из недр своей шляпы, уже вовсю сияло солнце. Эмиль по-прежнему сидел на том самом месте, что и тогда, когда Голеску уснул после нескольких часов невнятного монолога. Пустая бутылка стояла там, где Голеску ее оставил, а вот сто сорок четыре пузырька были наполнены.

— Что ты… — Голеску сел, глядя на пузырьки. Он не помнил, чтобы разливал концентрированную желтую краску по бутылочкам, — а на тебе, вон они стоят, аккуратно закупоренные.

— Лекарство готово, — сообщил Эмиль.

Голеску с трудом поднялся на ноги. Пустое медное корыто было начищено и сияло как новенькое.

— Неудивительно, что она держит тебя при себе, — заметил Голеску. — Ты ведь, наверно, отчасти домовой, да? Подбрось-ка хворосту в костер, и мы сварим тебе еще картошечки. И пастернака, раз уж ты был таким паинькой. А потом нас ждет приключение.

Он взял мешок и поплелся наводить красоту.

* * *

Два часа спустя они медленно шагали по проселочной дороге, направляясь к воротам, которые заприметил Голеску. Было жарко, и он обливался потом в самом лучшем костюме, который только нашелся в лавке старьевщика: порыжевший черный фрак, полосатые брюки и черный шелковый цилиндр, от которого сильно несло мертвечиной. Слева на груди Голеску разместил впечатляющее созвездие всевозможных медалей, украшенных разноцветными ленточками, присовокупив к ним две-три блестящие этикетки с коробок генуэзского печенья. В руке Голеску нес тяжелый саквояж.

Эмиль был облачен в плащ, очки и шляпу, и его приходилось вести за руку, потому что видел он плоховато.

Когда они приблизились к воротам на сотню ярдов, с другой стороны подскочили два громадных пса и отчаянно залаяли, бросаясь на деревянные планки.

— Подержи сумку! — приказал Голеску и сунул саквояж Эмилю.

— Тяжело, — пожаловался тот.

— Заткнись! Доброе утро, любезный господин! — крикнул Голеску, обращаясь к хозяину усадьбы, который вышел посмотреть, в чем дело.

— Мне жарко.

— Я сказал — заткнись. Можете ли вы уделить мне минуточку внимания, любезный господин?

— Кто вы, черт побери, такой? — спросил хозяин, придерживая псов за ошейники.

Голеску приподнял цилиндр и поклонился:

— Доктор Милон Кретулеску, помощник министра сельского хозяйства при правительстве князя Александру, да даруют ему многая лета все святые и ангелы. С кем имею честь?

— Буздуган Юлиу, — буркнул хозяин.

— Безмерно рад. Вы, разумеется, слышали о новом указе…

— Конечно, слышал, — ответил Буздуган, явно озадаченный. — Это который?

Голеску улыбнулся ему:

— Ну как же, указ об увеличении поголовья домашней птицы в хозяйствах этого региона. Его высочество весьма озабочен тем, чтобы наша нация стала одним из мировых центров по выращиванию кур! Может быть, уберете собак, любезный господин?

Когда собаки были привязаны и ворота распахнуты, Голеску решительно направился во двор, исподтишка дав Эмилю хорошего пинка, чтобы шел следом. Бедняга пробирался вслепую, крошечными осторожными шажками, волоча за собой саквояж. Голеску не обращал на него внимания, дружески положив руку на плечо Буздугану.

— Прежде всего мне нужно будет осмотреть ваш птичий двор. Не сомневаюсь, милейший, что последняя инспекция не обнаружила у вас ни малейших нарушений, однако, знаете ли, сейчас требования возросли…

— Конечно, — кивнул Буздуган, слегка вспотев.

Говоря по правде, до сих пор он не замечал в своей усадьбе никаких инспекций. Тем не менее хозяин повел Голеску на птичий двор — акр бесплодной земли, огороженной высоким частоколом. Заглянуть туда можно было сквозь ворота из проволочной сетки.

Задерживаться в этом месте не хотелось. И вообще задерживаться на птичьих дворах хочется редко. Солнце немилосердно жарило потрескавшуюся землю, так что Голеску жгло ноги сквозь тонкие подметки туфель. Кругом апатично переминались с ноги на ногу около сотни кур, которых не беспокоили ни аромат собственных испражнений, ни запах хищников, насаженных по углам частокола — двух лисиц и чего-то такого сморщенного и иссохшего, что определить его породу было невозможно.

— Хм-м-м-м-м, — протянул Голеску и извлек из кармана записную книжечку и огрызок карандаша. Он сделал вид, будто что-то записывает, покачивая головой.