Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк
Шрифт:
— С вашего позволения, мадам, — произнес он лишь с легкой тенью сожаления. — Я просто укладывал крошку Эмиля в постельку. Вы оставили его на улице, и он сидел там всю ночь.
Он поднял руку, чтобы снять шляпу, но ее не оказалось на месте.
— Вон! — приказала Амонет.
— Сию секунду, мадам, — ответил Голеску и ретировался со всем достоинством, на которое только был способен.
Он закрыл дверь и заметил свою шляпу — она висела на терновом кусту в добрых десяти футах от места, где Голеску лежал.
— Да, должно быть, славно провели время, — сказал он себе, начиная ухмыляться. — Ах, Барбу, старый ты греховодник!
И
Во время ярмарок на перекрестках больших дорог и в дни почитания святых они ставили свои черные повозки рядом с пестрыми. Амонет предсказывала будущее. Задняя кибитка понемногу снова наполнялась краденым товаром, так что Голеску спал на скатанных коврах и гобеленах, а святые с икон пристально наблюдали за его сном. Вид у них был перепуганный.
О той ночи у костра Амонет не заговаривала. И тем не менее Голеску воображал, будто ее обращение с ним изменилось, отчего самомнение его росло: он замечал странное беспокойство в ее глазах, замешательство, которое в человеке менее суровом сошло бы за смущение.
— Она мечтает обо мне, — заявил он однажды вечером Эмилю, поправляя костер. — На что спорим? Она жаждет меня, но гордость не позволяет ей сдаться!
Эмиль ничего не ответил — лишь глядел, как закипает вода для его вечерней картошки.
Из повозки показалась Амонет. Она подошла к Голеску и швырнула ему клочок бумаги.
— Завтра приезжаем в Кронштадт, — сказала она. — Пойдете в город. Купите все по списку.
— А где прикажете все это искать? — заныл Голеску, изучая бумагу. — В алхимической лаборатории? Про половину я вообще не знаю, что это такое. Кроме, конечно… — Он посмотрел на Амонет снизу вверх, пытаясь скрыть улыбку. — Шоколаду желаете? А какого? Со сливочной помадкой? С коньяком? Грильяж?
— Нет, — ответила Амонет, поворачиваясь к нему спиной. — Мне нужна плитка простого горького шоколада. Найдите кондитера, договоритесь, чтобы продал из своих запасов.
— Хе-хе-хе, — со значением произнес Голеску, но Амонет не обратила на него внимания.
Хотя Кронштадт был крупным городком, разросшимся за пределы стен средневековой крепости, Голеску понадобилось три ходки в три разные лавки, чтобы раздобыть из списка все кроме шоколада. Да и за шоколадом он охотился битый час, и ему понадобилось все имеющееся коварство и терпение, чтобы уговорить помощника кондитера продать ему плитку простого горького.
— Можно подумать, я военную тайну выпытывал, — ворчал себе под нос Голеску, плетясь прочь с ароматной плиткой весом полфунта, завернутой в вощеную бумажку. — Пфуй! Голеску, непростительное расточительство тратить талант на подобные глупости! Кто ты такой, мальчик на побегушках, что ли?
Вернувшись в лагерь за городом, он не получил ничего похожего на благодарность, которую ожидал. Амонет выхватила у него из рук сумку и тут же начала в ней рыться, а он стоял рядом, переминаясь на натруженных ногах. Амонет вытащила шоколад и уставилась на него. Она еле заметно дрожала, и ноздри ее раздувались. Голеску подумал, что от этого она стала до странности похожа на лошадь.
— Я так понимаю, ужина вы мне не приготовили? — поинтересовался он.
Амонет вздрогнула и повернулась к нему с таким выражением лица, словно он попросил у нее жареного младенца
под соусом из каперсов. [42]— Нет! Возвращайтесь в Кронштадт. Купите себе что-нибудь в трактире. И вообще заночуйте там. Я не хочу видеть вас два дня, понятно? Возвращайтесь на третий день на рассвете.
— Ясно, — оскорбленно буркнул Голеску. — Но в таком случае я должен забрать свои вещи и сбережения, не так ли? Не то что я вам не доверяю, конечно, но…
42
Каперсы — маринованные бутоны или соленые недозрелые плоды, используемые как приправа.
В ответ Амонет лишь повернулась и исчезла в повозке, прижимая сумку к груди.
Однако, когда Голеску собрал узелок и зашагал прочь, на душе у него потеплело. Деньги, смена одежды и полное отсутствие интереса полиции!
Он не особенно беспокоился, что в его отсутствие Амонет решит уехать. У тех, кто кормится на дороге, не так уж много мест, где можно промышлять, а Голеску был в числе этих людей достаточно долго, чтобы изучить все ярмарки и цирки, которые они объезжали из года в год. Нужно всего-навсего следовать за кибитками, и рано или поздно он снова наткнется на Амонет. Если, конечно, она не оставит кочевую жизнь и не осядет где-нибудь; тогда найти ее будет не легче, чем яйцо в пургу. Или пузырек чернил в угольной яме. Или… подобными похожими непохожестями Голеску развлекался добрую милю.
Вернувшись в Кронштадт в сумерках, Голеску задержался у низкой темной двери. На то, что за ней находится трактир, не было ни малейшего намека, однако оттуда тянулся густой запах вина и браги, который говорил сам за себя, и весьма красноречиво. Голеску пригнулся, вошел и, едва его глаза привыкли к темноте, различил стойку, бочонки, столы в темных углах — все, что и ожидал увидеть.
— Стаканчик шнапсу, любезный, — бросил он понурому трактирщику.
За столиками сидели тихие пьяные, кто-то косился на него с некоторым подозрением, остальным было все равно. Кое-кто, казалось, и вовсе умер, ссутулившись над стаканом. Разговаривали только два погонщика скота у стойки. Голеску бодро улыбнулся ближайшему и, шлепнув по стойке монеткой, понес свой шнапс к свободному столику.
— Везде его обыскались, — сказал в это время один из погонщиков. — Продавал это зелье, из-за которого куры вроде должны были хорошие яйца нести.
— Убили кого? — спросил второй погонщик.
— Да не слыхал вроде, а тех почти всех постреляли…
Голеску как можно тише приподнялся и переставил табуретку так, чтобы сидеть к стойке спиной. Он поднес стакан к губам и, осмотревшись, наткнулся на взгляд человека, затаившегося в темном углу.
— За ваше крепчайшее здоровье, — произнес Голеску и выпил.
— А что это у тебя в узелке? — спросил тот, кто сидел в углу.
— Ах, сударь, мамаша послала меня за хлебушком, — ухмыльнулся Голеску.
Незнакомец поднялся и подошел поближе. Голеску невольно отпрянул. Незнакомец не обратил на это внимания и уселся за его столик.
Это оказался худой старик в потертом и порыжевшем черном сюртуке, застегнутом до самого горла. Незнакомец был лыс, с изможденным восковым лицом, и от него попахивало; но взгляд у него остался устрашающе пронзительным. Глаза сверкали, словно жемчужины, — белые, как у слепца.