Лучший коп Мегаполиса

Остальные, находившиеся всё это время в стеклянной клетке и внимательно следившие за допросом, не торопясь вышли. Появились два охранника.

— Сдай оружие, Лонго.

Тот молча достал из кобуры бластер и положил на затянутую в чёрную перчатку ладонь охранника.

— Вы, мисс.

Я без разговоров извлекла из-за пояса пистолет Рузаф и тоже отдала его. Увидев изящную вещицу и, видимо, узнав её, Торсум болез­ненно поморщился.

— Теперь и вы уйдите, — обернулся он к охранникам.

Те повиновались. Торсум отошёл к столу и присел на его край.

— Я не могу дать тебе передышки, Торнадо. Потому что уже через несколько часов я буду должен передать тебя в руки Отдела Безопас­ности. Но я не хочу этого. Чтоб ни было между нами плохого, больше всегда было хорошего. Мы оба были солдатами Ормы, мы делали одно дело и там, и на Седьмой, и здесь. Я не хочу, чтоб для тебя всё за­кончилось так.

— Неужели ты веришь всему этому, Рирм?

— Всё против тебя, Торнадо. Я верю фактам.

— Но ведь ты знаешь меня почти двадцать лет. Ты видел меня в деле! Ты был свидетелем всей моей жизни, всех побед, всех поражений. Я не скрывал от тебя своих ошибок. Если я не продался, когда мне обещали златые горы, если я не предал, когда меня пытали, если я не боялся смерти и заслонял собой других, как я мог сотворить всё это теперь?

— Всё это было, Торнадо. Мне трудно понять, что произошло. Да и ты наверно не можешь осознать полностью, как смог докатиться до всего этого.

— Я? Я мог докатиться до этого? Да ты понимаешь, что говоришь, идиот! Кем нужно быть, чтоб обвинить в предательстве ормийского горца!

— Ты не ормиец, Торнадо. Ты уже не горец. Да ты уже не Торнадо. Только так я могу объяснить всё это. Торнадо умер. Его убил кос­мос, и я скорблю по моему боевому другу, и сердце моё обливается сле­зами.

Лонго побледнел как полотно. Было видно, что он понял, о чём говорил Торсум, но я не понимала ничего.

— Только не говори мне, что… — начал он и смолк.

Торсум кивнул.

— Мне больно говорить тебе это, Лонго. Но ты мутировал настолько, что больше уже не можешь называть себя не то, что горцем, но да­же ормийцем. Это бич ормийцев, находящихся вдали от родины. В этом нет твоей вины, и именно поэтому я не хочу подвергать тебя муче­ниям длительного расследования, позору Трибунала и последующего заключения здесь уже в качестве ссыльного.

— Нет… — прошептал Лонго.

— Прости, Торнадо. Это всё, что я могу для тебя сделать. Если ты ещё сохранил в себе хоть что-то от ормийского горца, ты примешь правильное решение и не побоишься его выполнить. Ты никогда не был трусом, надеюсь, что и теперь…

Он достал голубоватый лист и молча приколол его к столу свер­кающим узким ножом с потемневшей деревянной ручкой, после чего поднялся и вышел.

Ни в стеклянной клетке, ни в помещении за её стенами не оста­лось никого, кроме нас. Лонго поднялся, подошёл к столу и вырвал из-под лезвия голубой лист. Он быстро просмотрел его и в следующий момент из его груди вырвался полный ужаса и отчаяния крик. Он без сил упал на колени.

Я встала и подошла к нему. Заглянув в бумагу, я увидела, что это компьютерная распечатка результатов ментоскопирования. Все показа­тели были далеко за красной чертой минимально допустимого уровня. Эмоционально-психическое состояние на девяносто один процент откло­нялось от нормы, принятой для ормийцев.

— Лонго… — проговорила я, но он грубо оборвал меня:

— Замолчи, женщина! Уйди и не мешай мне.

Его голос был хриплым, как никогда.

— Я уйду, — кивнула я, — но прежде я скажу тебе вот что. Тобой манипулируют. Эту распечатку несложно подделать. Я сама за четверть часа состряпаю десяток таких. Ты слышал Торсума. У них ничего против нас нет. Ни одного доказательства, кроме подделанных отпечатков на каком-то бластере и подкинутых в твою каюту запчастей приёмника. Он не хочет передавать тебя Отделу Безопасности только потому, что его ложь сразу выплывёт наружу. У него есть только версия, которая по каким-то причинам его устраивает. Версия, не подтверждённая доказательствами. Поэтому он и боится доводить это дело до Трибунала. Боится за свою шкуру и за своё кресло. Он знает, что ему не верят, его проверяют и контролируют. И на мёртвого Торнадо куда легче свалить все грехи.

Я отошла и села на свое место. Торнадо стоял на коленях, и мне показалось, что он даже не услышал моих слов. Он медленно поднял голову и посмотрел в потолок. Было видно, что он задыхается, лоб его горел, чёрные волосы прилипли к блестя­щей от пота коже, его трясло. Он опустил взгляд и вцепился дрожащи­ми пальцами в рукоятку ножа, резко поднялся на ноги и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

Мне было известно, что у горцев в обычае что-то вроде са­мурайского харакири, только они не вспарывают себе живот, а вонзают кинжал в основание шеи чуть выше яремной ямки. Глядя на его действия, я чувствовала, как холодеет у меня внутри. Из последних сил я заставляла себя молчать и сидеть на месте, потому что знала, что он сам должен принять решение. А что он мог решить? Он считал, что у него в руках прямое доказательство того, что он больше не горец, чем гордился всю жизнь. Единственное, что он может сделать как горец, это умереть. Если он не сделает это и пойдёт по позорному пути предателя, он лишь подтвердит в глазах окружающих, что он уже не тот, кем был раньше.

Теперь он был спокоен. Не торопясь попробовал пальцем острие, потом откинул голову, и его смуглая рука заскользила по шее от под­бородка вниз. Когда она, наконец, коснулась того места, куда надлежало вонзить нож, по его плечам прошла судорога.

— Успокойся, — произнесла я, пристально глядя на него и сбрасывая напряжение с себя. — Успокойся. Только тогда ты примешь правильное решение. Ты всё знаешь и всё понимаешь, и ты не ребенок, чтоб идти на поводу у эмоций. Ты мужчина и не боишься ничего. Ты достаточно смел и умён, чтоб не ошибиться. Успокойся и всё придёт в норму. Я молю тебя, не торопись. Дай себе несколько мгновений покоя. Позволь своему мозгу отдохнуть хоть чуть-чуть. Подумай, и ты примешь правильное решение. Только успокойся и поду­май не торопясь.

Наконец, он вздохнул, тяжело, почти с болью, но дрожь стала меньше и вскоре прошла. Он снова посмотрел на лист, скрипнул зуба­ми, со злостью скомкал его и засунул в карман брюк. Потом обернул­ся ко мне.

— Кричи.

— Что? — опешила я.

— Кричи, что есть мочи. Они должны услышать.

Он быстро лёг на пол вниз лицом. Я с облегчением вздохнула, быстро достала свой «Оленебой» и снизила луч до минимума. Потом за­ткнула его за пояс на спине и издала такой вопль, что у меня са­мой волосы едва не встали дыбом.

Дверь за стеклянной стеной распахнулось, но к моей великой ра­дости вбежал один Торсум. Он застыл на месте, глядя на распростёртое на полу тело, потом ворвался в «клетку» и бросился на колени. Честное слово, на его лице было самое настоящее горе. Впрочем, я изображала на своём нечто похожее, Торсум порывисто схватил Лонго за плечо и с силой перевернул его. В следующий момент тот вывернул­ся как змея, схватил комиссара за горло и встал на колени за его спи­ной. Пастуший нож белой молнией поблескивал у смуглой шеи Торсума.

— Ты не ормиец! — в ярости прорычал комиссар.

— Нет, я ормиец. — возразил тот. — Просто я умный ормиец. И я горец, чтоб там не говорили ваши чокнутые машины. А ни один горец не уйдёт из жизни, пока не снимет с себя обвинения в предательстве. Поднимайся!

Он встал на ноги и поднял Рирма.

— Послушай, генерал, — проговорил он. — Я сам снимаю с себя звание лейтенанта и ухожу из полиции до тех пор, пока не сочту возможным вернуться в её ряды. Но никто и никогда не сможет лишить меня звания майора Повстанческой Армии. Я всё тот же Торнадо, Рирм, и ты в этом ещё убедишься. Только ты опять оказался далеко позади меня, потому что ты поверил в моё предательство, а я в твоё — нет. Я и теперь не верю, просто ты всегда немного туго соображал.