Лук Будды (сборник)
Шрифт:
Он шел в Катманду, преодолевая подъемы и спуски, переходя речушки через шаткие мостки, оставляя позади апельсиновые сады и ламаистские часовни, распластанных на отмелях черепах и белых цапель, выбирающих клещей из шерсти косматых буйволов, а также нищету и дикость этих деревень, где матери кормят грудью шестилетних детей в надежде больше не забеременеть, а их мужья закапывают под порогом лошадиные черепа, дабы отвратить от дома злых духов. Позади оставались смердящие туши священных коров, укушенных священными змеями, и разжиревшие от падали шакалы, визжащие от бессонницы. Тянулись кукурузные поля, брели паломники, чтобы прикоснуться к камням опустевшего дворца далай-ламы. Устало, тупо ползло время, как деревянный лемех на джутовой плантации в Ту-куче, как траурная процессия в Бенаресе, где берега посерели от золы и пепла.
(что ее толкает)
А впереди Катманду, выборы богини Кумари из пятилетних девочек – красотки, счастливицы, которая проживет в холе и неге до первых месячных, после чего ее выбросят из дворца, и ни один мужчина не осмелится познать ее под страхом смерти. И будут надрываться барабаны и дудки, и будет валом валить народ, мужчины в узких брючках, с шапочкой топи на голове, и женщины в шерстяных платках через плечо, с звенящими браслетами на запястьях, и кого-то непременно затопчут в давке, не без этого, зато праздник наберет силу, будет что целый год вспоминать.
Тео часто оборачивался на Сагарматху – жемчужину в гималайской короне. Переправившись через Кали-Гандак,
В Палестине шли дожди, второй месяц дождей.
– А потом?
Иезавель молчала.
– Что было потом, я тебя спрашиваю? – повторила свой вопрос мать.
– Он взял меня вот здесь и спросил, нравится ли мне это.
Гита тихо осела.
– Он сказал, что подарит мне серебряное колечко, если я тебе ничего не скажу.
Взгляд Гиты упал на узелок – откуда он здесь? – ах да…
– Вот лепешки и сыр, снеси отцу.
Когда дверь за дочерью закрылась, Гита хотела встать, но почувствовала, что проваливается в черную дыру.Иногда Тео подвозили крестьяне. Когда кривой чамар-кожевник показал ему на свободное место в подводе, он заколебался, прежде чем сесть на окраешек. Кожа дубилась мочой, и от запаха некуда было деться, благо сел он с наветренной стороны. Словоохотливый возница за два часа тряски по разбитой дороге рассказал все о нынешней своей жизни, а заодно и о прошлых. Происходил он из суеверов. Его девяностолетняя бабка перед смертью велела перенести себя в хлев и даже в забытьи цепко держалась за коровий хвост – так на хвосте и въехала в рай. Женщин окривевший на один глаз кожевник ругал на все корки, но вот он начал описывать, как неверную жену муж побил палкой, и его разбойничье лицо вдруг сделалось благостным. О заварушке на границе он, как ни странно, помалкивал, а между тем войной пахло не меньше, чем мочой в подводе. Газеты переменили тон на истерический. Официально признавались жертвы, и немалые. Объявили дополнительную мобилизацию. Ожидались военные поставки из некой «дружественной страны». …Тео протянул монету за проезд, да так и замер с протянутой рукой. Он стоял на открытом месте, подле гигантского дерева, а перед ним сидел на земле смуглый до синеватого отлива старик – худющий, в одной набедренной повязке, с самшитовой палкой между колен. Тео стоял в недоумении. Когда он соскочил с подводы? И откуда взялся этот нищий гимнософист, улыбающийся ему тремя гнилыми зубами? Падший ангел. Как это было, ну-ка?..
Голда капризничала, в доме ералаш, муж пропадает неизвестно где. У Гиты не шел из головы сон – под пятницу, сбывчивый, – за что ни возьмется, все из рук валится. Ну вот! Раздавила пластмассовую игрушку. Голда в рев, а она кричит, нечего, мол, разбрасывать свои вещи, все словно сговорились свести ее в могилу. Спохватилась: кричу, будто мне на живот, как кукле, надавили, а девочка, бедная, зашлась, горюшко ты горькое, ну всё, успокойся, расскажу тебе сказку. Она берет дочь на колени и начинает:
– Жили-были сестры. Одна работящая, все по дому делает, и такая аккуратная, ни соринки после себя, а другая неряха. Возвращаются они домой, впереди два ангела летят. У доброго ангела улыбка ласковая, а злой откроет рот с зубами-гнилушками – мороз по коже. Сестры на крыльцо взошли, ангелы шасть в дом. Смотрят – комнаты не прибраны, игрушки валяются, а уж чтобы стол был накрыт и свечки зажжены, об этом и говорить нечего. Сразу видно, не готовы здесь к встрече красавицы Субботы. Обрадовался злой ангел: «Пускай всегда у них так будет. Не видать им праздника как своих ушей!» И добрый ангел, как ни горько ему было это слышать, сказал «аминь». Стыдно стало неряхе перед сестрой, всю неделю она дом в порядок приводила. А в пятницу за ними опять ангелы увязались. Глядят – все блестит, стол накрыт, хоть гостей созывай. Нахмурился злой ангел, а добрый смеется: «Пусть будут у вас, сестрички, все дни в году, как эта светлая Суббота!» И злой ангел пробурчал «аминь».
– А к нам они прилетят? – испугалась Голда.
– А как же.
– Они сейчас, наверно, ужинают.
– Значит, после ужина и прилетят.
Голда спрыгнула с колен:
– Мамочка, ты подержи дверь, я быстро-быстро!– Я не просил у тебя денег, прохожий.
Тео поспешно убрал руку.
– Если ты ищешь мирских радостей, насладись тенью этого дерева. Если себя ищешь – сядь и запасись терпением. А если…
Неподалеку ахнул взрыв, и конца фразы Тео не расслышал.
– Что это?
Нагой философ с улыбкой повел плечами. Над лесом, шагах в пятистах, взвилась ракета с зеленым хвостом, и сразу бухнула пушка. Запахло гарью. Вдруг рвануло совсем рядом, даже воздух подался. За лесом проходила граница. Тео сел на землю. А куда ему было идти?
– Так бы сразу, – сверкнул гнилушками голый.
– Ты не боишься канонады?
– Можно ли бояться того, чего не слышишь?
– Не хочешь слышать, – уточнил Тео.
– Не слышишь, – повторил старик.
Помолчали.
– Час, вечность, какая разница?
Тео спросил, есть ли у него жена, дети. Зачем, был ему ответ, разве может человек дать человеку то, что во власти одного Творца?
– Твоя мать, вероятно, рассуждала иначе.
– Моя мать не рассуждала, в этом ее ошибка.
– Где бы ты был, философ, не сделай она этой ошибки?
– Посмотри! – Старик ткнул палкой влево, где круглилась горушка, лишенная растительности. Тео показалось, что там происходит какое-то движение. – Видишь? Эта земля бесплодна, но разве солнце обходит ее теплом?
Из-за лысой горы открыли минометный огонь. Сейчас ответят, подумал Тео. До горы было рукой подать.
– Ты никого не любил? – неожиданно для себя спросил он.
– Я люблю истину. Она одна не злоупотребит моей любовью.
– Ты знаешь истину? – удивился Тео.
Старик налег подбородком на свою палку, проникая взглядом за окоем, словно там лежала разгадка бытия.
– Я люблю единственное, что мне непонятно в этом мире, – усмехнулся он. – Все прочее слишком тривиально.
– Там гибнут люди, – Тео повел головой в сторону леса. – Кто-то еще жив и нуждается в помощи. Ты ему не поможешь, философ?
– Сострадание. Ты веришь, что это кому-нибудь нужно?
Тео не отвечал. Он думал о том, что в этой набожной стране, где всякая тварь почитается священной, подкармливают даже мух и клопов, а рядом пария умирает от голода.
– Я напомню тебе, чужеземец, историю, которую ты мог слышать в детстве. Скорпион упал в реку и стал тонуть. Мимо плыла выдра, и он взмолился, чтобы она вынесла его на берег. «Но ведь ты меня укусишь», – возразила выдра. «Никогда!» – крикнул скорпион, барахтаясь из последних сил. И выдра, поверив, подставила ему спину. Конец ты помнишь? Скорпион все-таки ужалил выдру, и они оба утонули.
– Но кто сказал, что человек скорпион?
– А кто сказал, что он выдра?
От близких взрывов дрожала земля.
– Значит, если кто-то тонет, ты не вытащишь его на берег?
Старик подставил серую как грифель безволосую грудь заходящему солнцу.
– Я не умею плавать.
Тео встал, хотя ступни у него горели.
– Ты уходишь?
– Да.
Старик снова показал свои три зуба. Улыбался он так же охотно, как пророчествовал.
– Это дерево называется рамасал, прохожий.
Тео пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть макушку исполина,
увенчанную белым чудом.– Цветок этот распускается раз в восемьдесят лет. Что бы ни происходило. Истина безразлична к страстям человеческим. Для нее нет правых и виноватых.
Тео сделал шаг в сторону леса.
– Все-таки уходишь?
– Да.
– Я понял, ты ищешь не радостей земных и не самого себя. Ты ищешь смерти, прохожий. Но за ней не надо никуда ходить, она сама найдет тебя в назначенное время.
Тео уже не слышал. Какая-то сила увлекала его вперед, навстречу пушечной пальбе. Он почти достиг леса, когда сзади рвануло. Тео сделал над собой усилие, чтобы не обернуться.В темноте Гита налетела на кого-то и вскрикнула от испуга.
– Тише, красавица.
Она узнала голос Велвла. Сделала шаг в сторону, он тоже. Рано или поздно это должно было произойти.
– Что тебе от меня нужно?
– Почему твоя дочь перестала носить молоко?
– Она… болеет.
– Ай-ай, какая жалость.
– Пропусти!
– Чтобы завтра все было по-старому, ты меня поняла?
– Больно!
– Не слышу ответа.
Гита резко села на постели. Какой ужасный сон. Завтра. Как в ухо выстрелил. Над рекой рассветный туман просвечивал, как кисея. Иезавель крепко спала. Голда, страдавшая от гайморита, дышала, как неисправный насос. Надо посоветоваться с Иаковом, решила Гита. Но что он может сделать? Велвл держит в страхе всю округу. Этот негодяй ни перед чем не остановится. И все-то ему сходит с рук. Разве не шептались люди по поводу внезапной смерти его отца, здоровяка, каких поискать? А эта темная история с утонувшим Герш-Бером, лавочником, которому Велвл задолжал кругленькую сумму! Полиция арестовала его по подозрению в убийстве, а наутро он уже разгуливал на свободе, руки в карманы, наводя ужас даже на цепных собак. Откупился, ясное дело. Сколько может «болеть» Иезавель? День, три, а дальше? Не успеет ведро скрипнуть за калиткой, как ему тотчас донесут. У него соглядатаев больше, чем овец у них в отаре. Все-таки сходить к Иакову. Ум хорошо, а два лучше.
Не зажигая света, она оделась, расчесала наскоро волосы и выскользнула во двор.У Тео не шел из головы вчерашний день. Еще не рассвело, когда поселок племени мари вспыхнул с четырех сторон. Метавшихся жителей косили из автоматов. Не всех. Главных бунтовщиков отловили. Их расставили фигурно и, прежде чем облить керосином, отрезали им языки. Ушли так же тихо, как пришли. Напоследок хорошо выбритый мужчина, руководивший операцией, распорядился отдать языки собакам, чтобы добро не пропадало. Единственный приказ, оставшийся невыполненным. В поселке не осталось собак.
На исходе второго месяца Тео перевалил хребет Тобакакар и вышел к пересохшему руслу. Впереди забелели дома-времянки. Это был гарнизонный городок из тех, что прилепляются к мирному селению и сосут его, пока от него не останется пять-шесть дворов, и не то дворы эти со временем начинают смахивать на казармы, не то сам гарнизон опрощается, принимаясь уставом бить жирных мух и ходить с гранатометами на диких уток. На воинском плацу, заросшем васильками, его поманил к себе щуплый лейтенантик с велосипедом.
– Купишь? – Он назвал цену.
– У меня нет столько, да и зачем мне велосипед.
Лейтенант поскреб подбородок и выругался:
– Седьмой, ети его мать!
Тео не понял.
– Вот! – тот брезгливо оттолкнул от себя руль, не забыв придержать другой верхнюю раму. – Куда я теперь с ним?
Оказалось, командир их пехотного дивизиона приторговывал велосипедами. Полевые занятия он сворачивал пораньше, чтобы до обеда успеть к прилавку. Неявка в магазин офицерского состава расценивалась как уклонение от воинской службы. И ведь что удумал! Каждый месяц «новая модель»: то звоночек не слева, а справа, то ниппель на насосе поменяет. А ты выкладывай свои кровные! «Если моя жена на платье брошку нацепила, так у меня теперь новая жена, да?» Лейтенант растер плевок каблуком сапога, сел на велосипед, злобно крутанул педали. Цепь, сделав пол-оборота, соплей повисла на шестерне.
Тео даже не улыбнулся. Он разучился улыбаться, как перестал чему-либо удивляться после того утра в доме приютившей его Нусрат. Она вышла во двор развесить белье и уронила таз: ее сын, не ночевавший дома, стоял перед воротами с черной повязкой на глазах. Он не плакал, шок притупил чувство боли. Это было предупреждение его отцу, иноверцу, а чтобы тот не сомневался в «чистоте» намерений, операцию произвел профессиональный хирург.
(«Больно?»
«Нет».
«А сейчас?»
«Нет».
«А если я…»
«БОЛЬНО!»)Древняя Бактрия. Шалея от собственного изобилия, путаясь в языках и наречиях, крича и не слыша, гулял восточный базар. Потерявший правую руку афганец, лаская левой, как женское бедро, ствол своего трофейного «Калашникова», торговался до хрипоты; черный ассириец с неожиданно высоким бабьим голосом тыкал проходящим в глаза жирные пальцы в перстнях; турок в шлепанцах грозил кому-то кальяном, походившим на кривую саблю; о красотах Регистана и его нежных, как хурма, ценах пел красавец с бородой морковного цвета, выкрашенной соком лавзони; из чайханы долетали не то проклятья, не то ликования игроков в зернь. Посреди текущих нечистот и хрустящих под ногами арбузных корок христарадничали, бахвалились, ударяли по рукам.
А недавно на этой площади по ложному доносу расстреляли купца таджика за связь с моджахедами. Дешево стоила смерть в этих краях, дешевле любого товара. Тео разглядывал золотую парчу, не слыша, что говорил ему торговец.
(«Больно?» – «Нет». – «А сейчас?» – «Нет». – «А если я…» – «БОЛЬНО!»)
«Сейчас» успело превратиться в прошлогодний снег, а к цели он мало продвинулся, и еще меньше – к разгадке. Но, может, все еще обойдется?Танкисты спасались от жары в тени чахлого дерева. Вокруг танка крутилась ребятня – раздавали стреляные гильзы. Какой-то оборвыш юркнул в открытый люк. Так, подумал заряжающий, белобрысый паренек, пошли глюки. В самом деле, через минуту оборвыш уже выменивал гильзы на сломанную саперную лопатку. А через полчаса колонна ушла дальше – без одного танка, взорвавшегося на первом же ухабе под улюлюканье мальчишек. В другой раз Тео видел, как боевики отбили машину с фуражом. Водителю повезло, он погиб сразу, а его напарнику надрезали в пояснице кожу и задрали вверх, как рубаху. Трудно поверить, но после этого он прошел больше километра. Обнаружившего его москвича-сверхсрочника, который насмотрелся всякого, два дня выворачивало наизнанку.
(Но кто сказал, что человек скорпион?)
Голда смутно помнила, что ей рассказывали об Иуде Маккавее, но великолепная минора, горящая в разграбленном храме, поразила ее воображение. И вот сегодня ей разрешат зажечь последнюю свечу! Из кухни вкусно пахло картофельными латками. Отчего мама такая грустная? Это все Иезавель. От нее одни неприятности. Отрублю-ка я ей голову, вот что… как этот, на «О», царской дочери Юдифи… или наоборот? Надо папу спросить. А пока Голда решила запустить волчок: выпадет «нан» – голова с плеч! Крутила и так и этак, но если не везет, так не везет. «На то и лихо, чтобы не лежать тихо». Мама знает, что говорит.
Солнце в спину – как дуло автомата. Армейские грузовики спешили доставить свой скоропортящийся груз в цинковых ящиках к очередному самолету. По этим грузовикам Тео без труда определял направление: север. Газни – Ташкент. Он видел их концерт в полевом лазарете. Все, что ходило, ковыляло и ползало, выбралось на полянку. Эстраду обеспечили бронетранспортеры, поставленные кольцом на случай атаки боевиков. Лохматые парни запели: «Как прекрасен этот мир, посмотри!» – и у скуластого литовца потекли слезы из незрячих глаз. После каждого номера им кричали «еще!» и хлопали, если было чем.