Лук Будды (сборник)

– Давай я тебя научу, – предложила Эмили и потянулась к карандашу.

– Я сама! – завопила девочка.

На ее крики выполз из чулана старик, прошаркал в спальню и близоруко уставился на размалеванную Эльжбету. Та не только не смутилась, но, наоборот, страшно обрадовалась. Игра принимала новый оборот.

– Маркиз? – воскликнула она с притворным изумлением. – Вы ли это? Как вы посмели явиться к даме в таком виде?

Виляя бедрами, Эльжбета приблизилась к отцу. Она рассчитывала двумя пальцами, с этакой светской небрежностью стащить с него засаленную верхнюю кофту. Старик перехватил руку и оттолкнул Эльжбету с такой силой, что она отлетела в угол. Дама озверела. Она юлой завертелась вокруг отца, норовя ущипнуть побольнее. Его неповоротливость развеселила Эмили. Подкравшись незаметно, она дернула за конец ремешка, которым отец был опоясан. Старик охнул и едва успел подхватить штаны. Это их еще сильнее раззадорило. Нападая с разных сторон, они сдергивали с него то одну вещь, то другую, словно перья ощипывали, и не успокоились, пока не открыли его наготы. И тогда он позорно бежал в свой чулан, на ходу подтягивая кальсоны, а торжествующая Эльжбета помчалась следом и заперла его на ключ.

Теперь им никто не мешал. Они влезли на стол в большой комнате и стали на нем отплясывать. Вдруг Эльжбета что-то вспомнила, осторожно сползла на пол и с криком «Я сейчас!» кинулась в детскую. Оттуда она примчалась с шарманкой. Она начала крутить ручку – заиграл польский гимн в ритме паваны. Тотчас включившись в игру, Эмили медленно поплыла из конца в конец длинного стола. Девочка быстрее закрутила ручку, и павана сменилась веселой полькой. А завершилось бешеным канканом.

Потом они в изнеможении лежали в спальне, дымя в свое удовольствие. Вообще-то удовольствие получала одна Эмили, а Эльжбета давилась табачным дымом и выкатывала глаза.

– Эх, винца бы еще… – вздохнула Эмили.

– Так я принесу! – тут же откликнулась Эльжбета, не известно чему больше обрадовавшись – возможности услужить или избавиться от этой ужасной сигареты.

Бутыль домашнего вина была у нее припрятана в надежном месте, чтобы старик не разнюхал. В кухне ей пришла в голову мысль достать из буфета старинные бокалы, считавшиеся неприкосновенными. В следующую секунду Эмили услыхала взрыв и звон стекла.

– У маман был бы обморок, – с сигаретным дымом выдохнула она.

В дверях появилась Эльжбета, в одной руке держа бокалы, а другой прижимая к сердцу двухлитровую бутыль.

– Теперь тут все мое. Что хочу, то и делаю.

– Мое, верно, – согласилась Эмили. – За это и выпьем!

Они выпили за это и за многое другое, так что девочка совсем захмелела. Печенье было разбросано по всей постели, на подушке появилось ярко-красное пятно. Эльжбета лежала и думала, что, вероятно, так или примерно так проводят время падшие женщины. От этой мысли голова у нее совсем пошла кругом.

– Что он там бормочет? – спросила Эмили.

– Кто? – не поняла девочка.

– Да этот, – Эмили неопределенно махнула рукой.

– Хо-о-о-лодно ему! – протянула девочка с издевкой. – А мне было не холодно, когда он запирал меня в чулан босую!

– Вот именно.

– Я там трясусь как цуцик, а ему хоть бы хны.

– Пусть поплачет, авось поумнеет, – вставила Эмили, еще не забывшая отцовской присказки, которой он пресекал любую попытку матери вступиться за дочь.

– Ага. – Эльжбета перевернулась на живот. – Может, сам поумнеет на старости лет. Гляди, какой блокнотик!

Эмили взяла у нее из рук маленькую книжечку в сафьяновом переплете, выпавшую из сумочки. Имена, номера.

– Телефоны ее хахалей, – она подмигнула девочке с таким видом, будто ни к ней самой, ни к Эльжбете все это не имело отношения.

– Позвоним? – та мгновенно оживилась и побежала в прихожую за аппаратом. Шнур был достаточно длинный, чтобы протянуть его до спальни.

Роли они поделили; девочка наугад набирала номер, Эмили вела разговор.

– Рикардо? Что значит «кто»? Когда я делала от тебя аборт, ты помнил мое имя лучше собственного. А ты напрягись. Нет. Тоже мимо. Слушай, ты что, турецкий паша? Ишь, чего захотел! – Она тихо шепнула девочке: – Телефон просит. – И снова в трубку: – Вообще ты свинья. Свалить в такую минуту! Ладно, проехали. Я ж говорю: проехали. Увидеться? Даже не знаю. Нет, не могу. Послезавтра тоже. В субботу? Ну хорошо. В семь. В каком? Да, удобно. Ну всё. Чао.

Эльжбета слушала, затаив дыхание.

– Что такое аборт? – спросила она.

– Когда избавляются от детей.

– Это как мать тогда от меня избавилась, сплавив на месяц к сестре?

– Вроде того.

К абортам у Эльжбеты сразу пропал интерес. Гораздо больше ее волновало другое.

– Ты пойдешь, да?

– Куда?

– На свидание? В субботу?

Эмили захохотала:

– Ох, какая же ты дурочка! До той субботы еще жить и жить. Может, три года. Может, десять. Ладно. Набирай следующий.

Однажды ее голос узнали. «Эми? – сказал мужчина на том конце провода. – Эми, ты?» Растерявшись, Эмили быстро повесила трубку.

Когда эта игра им надоела, они придумали новую, под названием «Эми». Например: «Эми чистит кастрюлю». Девочка зажимала в руке железную мочалку и осторожненько, чтобы, не дай бог, не повредить воображаемый маникюр, поглаживала почерневший бок алюминиевой кастрюли. Или: «Эми моет полы». Комом намотав на швабру мокрую тряпку, девочка расписывала пол замысловатыми узорами.

Когда Эми вернулась домой, ее встретила загадочная тишина. По всему коридору были раскиданы жилеты и кофты. Из кухни несло паленым, в спальне были плотно задернуты шторы, и в темноте она не разглядела двух спящих – сон свалил их вдруг, посреди великого разгрома. Когда она остановилась на пороге столовой, где с люстры свисала половая тряпка, ей померещились странные звуки. Она приблизилась к чулану – звуки доносились оттуда.

– Отец? – она подергала дверь. – Отец?

Из чулана послышалось бормотание:

– Холодно… холодно…

Она повернула торчавший в скважине ключ. Отец сидел, кутаясь в старое женское пальто.

– Холодно…

Она собрала валявшуюся в коридоре одежду и, сложив ее перед отцом, отвернулась. Он заплакал и начал медленно одеваться, не сразу попадая в рукава.

– Такие уродились, – забормотал он себе под нос. – Дед, отец. И я такой. И ты. Все Радовичи. И детей у тебя поэтому нет. Чтобы не плодить уродов. Думаешь, не знаю, что у тебя с детства на уме? Не знал, не бил бы. Из меня не выбили, думал, хоть из тебя выбью. Что закрываешься? Блудить не стыдно, так и синяков не стыдись. Моя рука, поди, легче была. Домой притащилась! Крепко тебя, видно, потрепало. Ну чего ты? Я ж говорю, кровь дурная.

Эми ткнулась ему в колени. Она что-то говорила и говорила, но старик ничего не понимал и вдруг не столько даже расслышал, сколько догадался.

– Что же мне делать? – повторяла она.

Старик впервые улыбнулся:

– Каяться – это по материнской линии, тут я тебе не советчик.

В родительской спальне был полутемный альков с большим распятием. Эми приложилась к нему губами и беззвучно начала молитву, как вдруг ее крепко взяли сзади за плечи, и насмешливый мужской голос произнес:

– Из набожных девочек выходят преотличные блудницы. Кто еще умеет отдаваться с таким истовым, почти мистическим восторгом? Кто еще так закатывает глаза? И трясется, точно в трансе? И выкрикивает «о боже» так, будто это они, а не Даная, открывают свое лоно Создателю?

Две здоровые мужские пятерни облапили ее грудь, и тут же правая скользнула вниз, к животу, и еще ниже, грубо, по-хозяйски ощупывая каждую складку. Эми застонала. Она даже не пыталась сопротивляться.

– Но сначала инициация. Посвящение в таинство блуда. К посвящению надо быть готовой. Ты готова?

Он провел толстым пальцем у нее между ног.

– Да, вполне.

Она вскрикнула от боли. Если бы ее не держали за бедра, она бы упала.

– Ну вот, это был вход Господень в Иерусалим. Впереди у нас с тобой Страстная неделя. Ты узнаешь, что такое терзания плоти. Что такое холодный пот. И после этого ты воскреснешь для новой жизни. И уже не сможешь иначе. Ты захочешь еще. И еще. И еще.

С каждым словом он все сильнее вонзался в нее, а она только коротко выдыхала, как человек, которого бьют под вздох. Распятие наплывало на нее из темноты и отдалялось, наплывало и отдалялось. И хотя голова у нее шла кругом, она почему-то не могла себя заставить закрыть глаза.

Внезапно железные тиски разжались, и она поняла, что падает на пол. Она потеряла ощущение времени. Нутро горело, и все же лежать было приятно. Стоило, однако, пошевелиться, как начинала ныть каждая клеточка. В конце концов она заставила себя подняться.

Когда она, пошатываясь, вышла из алькова и увидела огромный зал, населенный восковыми, гипсовыми и бронзовыми фигурами, то поняла, что находится в мастерской Яна Раша. Поняла она также и другое: что-то изменилось в ней самой. Она опять была Эмили.

Ее ждала неожиданность. Опутанный по рукам и ногам бельевыми веревками, сидел в кресле голый по пояс Ян, высоченный рыжий валлиец, и беззвучно сносил удары плетью, которой его хлестала темнокожая раскосая девушка. Эмили медленно приблизилась. Девушка передала ей плеть. Она размахнулась и изо всей силы наотмашь ударила рыжебородого. Он намертво сжал челюсти, чтобы не застонать. На плече вздулся кровавый рубец. Эмили остервенела и начала хлестать его со всей ненавистью, на которую была способна.

– Это тебе за отца! За мать! За крокодилицу! За мороженое! За набожных девочек! За все, за все, за…

Она захрипела. Локтем сдавив ей горло, Табита оттаскивала ее от Раша. Она изловчилась и вонзила зубы в теплую мякоть. Табита с криком отдернула руку, как дикая кошка прыгнула Эмили на спину и стала душить ее уже по-настоящему.

– Пускай бьет, – усмехнулся Раш.

Табита отпустила ее, она снова взмахнула плетью и вдруг поймала его взгляд, оценивающий, бесовский. Плеть зависла в воздухе.

– А теперь пойдем мыться, – сказал Раш, вставая. Веревки, словно по волшебству, упали к его ногам. Он подхватил ее на руки и легко понес куда-то, на ходу бросив: – Табита, принеси нам полотенца.

Последний раз ее мыла мать в десять лет, эти деревенские руки вызывали у нее гадливость. Касания его волосатых грубых рук, приученных разминать глину и стискивать женские бедра, доставляли ей наслаждение. Она виновато погладила его багровый рубец на плече. Раш кивнул – мол, с кем не бывает.

В мастерской он уложил ее под плед и заставил выпить залпом рюмку коньяку. Пришла Табита с перебинтованной рукой и с невозмутимым видом уселась прямо напротив них.

– Выпьем, девочки, мировую. – Раш налил Табите и заставил их чокнуться. – Что бы нам послушать? – Он смотрел на Эмили, как бы перекладывая ее на музыку, и остановился на сцене бала из «Ромео и Джульетты».Эмили блаженно закрыла глаза. Через минуту она спала.