Лук Будды (сборник)

Иаков молча выслушал жену. Он заметил отбившегося ягненка и предупредил его гортанным криком. Чужак. Своих он метил, и держались они купно.

– Я поговорю с ним, – сказал он угрюмо.

– Ты плохо знаешь Велвла, он…

– Я с ним поговорю, – повторил Иаков.Тема была исчерпана.

Гиришк стоит на правом берегу Гельменда. В разрушенной крепости с сохранившимися барбетами для допотопных пушек и давно высохшим рвом были устроены советские казармы. В ангаре стояли боевые вертолеты. На стрельбище хлопали одиночные и автоматные.

За чертой крепости высилась гробница Ахмед-шаха – восьмиугольник из фарфоровых плиток, золоченый свод, минареты. Обойдя его, Тео постучал в двухэтажный особняк из сырцового кирпича. Все комнаты были сданы, но предприимчивый хозяин мигом расчистил для него чулан. Сам Гассан с семьей ютился наверху, в клетушке, деря втридорога за постой с новой власти, а попутно приторговывая разбавленным вином и американскими зажигалками. Только жена знала о еще одной статье его дохода: он регулярно информировал партизан о своих постояльцах, двух советских офицерах.

Тео, страдавший от лихорадки, лег рано, но вскоре проснулся от громких голосов. Кто-то прокрался мимо его чулана. Он набросил на плечи одеяло и вышел на лестницу. У перил, сжавшись в комок, сидел Гассан. Нисколько не смутившись, хозяин приложил палец к губам. Тео уже хотел уйти к себе, но что-то его остановило.

– Вот и спи в обнимку со своими попами!

В просвет между балясинами Тео увидел со спины мужчину в погонах подполковника, с заломом, от фуражки, темно-русых волос. Перед ним стояла недопитая бутылка.

– Они не мои, Коля, – возразил ему майор. – И не о попах разговор. У меня в Боголюбове бабка вместе с другими деньги на мир собирала. Кто рублик, кто полтинничек. Одна старуха подходит к священнику: «Батюшка, а как наши денежки на оружию пустят?»

– И что ей твой поп?

– А он ей: «Выкинь эти мысли из головы. Ты на мир даешь, значит в твоем сердце мир. А ежели кто на зло наши средства обернет, то на тебе вины нет. Это уже другие деньги будут. Твои потом пахнут, а те кровью». Вот и весь сказ.

– Ты солдатам своим тоже проповеди читаешь? – Коля говорил добродушно, но почему-то от его слов холодело между лопаток.

– Солдат, между прочим, человек. Он не погонами, а головой думает. Как ты и я. И разговаривать он сначала языком начал, а уж потом перешел на автомат Калашникова.

– Врешь! – русоволосый плеснул в стакан остаток спирта и залпом выпил. – Врешь! Мы, Фомич, за него думаем – мы! – на то нам звезды навесили. А его дело пристегнуть магазин и стрелять, стрелять, стрелять!

– Озверел ты, Коля, – тихо сказал майор.

Спина русоволосого угрожающе распрямилась.

– Озверел, говоришь? – так же тихо повторил он, и Тео показалось, что в доме не хватает воздуха. – А ты как думал. Они нам арабскую вязь на спинах выжигают, а я буду… Или забыл, Фомич, как я старлеем, только сюда приехал, отбивал твоих саперов? Тебе напомнить? Это были не люди – обрубки, без рук, без ног, но они еще жили, и я кидал эти тушки в грузовик штабелями. Я потом от крови не мог отмыться. Сапоги на складе другие взял, потому что на моих разводы остались. Это же дикари, майор! Ему в бою кишки выпустишь, а он и рад: разве он о боли думает, он о небесах думает, где его семьдесят семь гурий лежат-дожидаются!

– Ты всех-то не равняй. Если все душманы, то кого ты здесь защищаешь?

– А ты мне политграмоту не читай. Дураков нет. А то заслушаешься, как они «иншалла» поют, и проснешься на том свете. – Он открыл вторую бутылку. – Я быстро усвоил… верь сперва проститутке, потом змее, а уж потом афганцу. Учти, Фомич, не мои слова. – Он опрокинул полстакана.

– Знаю. Киплинг. Тебе не хватит, Коля?

– Когда схватит, тогда и хватит. Штабеля, Фомич, штабеля! Ты-то на сон не жалуешься?

Майор не отвечал.

– Знаю, об чем ты молчишь. Подсчитываешь правых-неправых. Чистоплюи. А мне назад ходу нету. Сам знаешь, как они на мою голову облизываются. Двадцать тысяч афгани. Но сначала я столько голов посношу, что они Колю в своем аллаховом раю помнить будут!

– В госпиталь тебе опять надо, – сказал майор.

– А-а-а, психа из меня делаете, – усмехнулся подполковник. – Давай вяжи… только я буйный… – Он раскачивался на стуле, уперев в собеседника тяжелый взгляд. – Скучный ты человек, Фомич. – Неожиданно он оттаял. – Нет в тебе размаха. Учись, брат, у противника. – Он раскрыл портсигар, извлек маленький квадратик, лизнул. – У них… марочки вкусные… – он уже плохо владел языком, – с одной стороны Микки Маус, а с другой… Попробуй, от этого еще никто не умирал. Они и утенка Дональда… приспособили… под это дело. Плоп-плоп. Желтый клювик, красные лапки…

Опустившись на четвереньки, он «плавал» по гостиной, шлепая по полу ладонями.

(Беги скорей к Черной балке, там…) Тео ушел к себе.

Был Гите сон. Старики и молодые, положив руки друг другу на плечи, танцуют по случаю веселого праздника Пурим, и вдруг врезается в толпу всадник: «Именем повелителя вашего царя Антиоха Эпифания покиньте сей дом скверны, да превратится в храм всемогущего Юпитера!» Раздается толпа в ужасе, а солдаты врываются в синагогу, переворачивают скамьи с молитвенниками, жгут свитки, уносят золотые подсвечники. А один проник в святая святых, куда сам первосвященник имеет доступ раз в году, и вспарывает брюхо визжащему поросенку, и кровью оскверняет каменные плиты.

– Я ваш бог! – кричит самозванец. – Что же вы не кланяетесь?Открывается лицо, и Гита, леденея, узнает Велвла. Он протягивает руку Иакову, а тот словно остолбенел. Один из воинов подносит раскаленную головню. Велвл, покачав головой, роняет на пол серебряное кольцо. Иаков, очнувшись, нагибается за ним, и тогда тлеющая головня жалит его в плечо. Раздается ликующее «поклонился! поклонился!», и тут начинают трещать стропила…

А ведь обошлось. Что же такое Иаков ему сказал? Разве добьешься толку? Ладно, главное – оставили девочку в покое, а что странная, так это возраст. Мечтает о своем, на углы налетает. Вся в синяках да ссадинах – смотреть страшно. «Больно?»– спрашиваю. Как вскинется: «Нет!» Ну, на нет и суда нет, а там уж как-нибудь. А все же кошки на душе скребут. Вечно я со своими страхами. Скорей бы конец зиме и этим дождям…

Тео потерял счет дням. Одна точка отсчета: Святую гору он покинул в 2605-м от года хидждры, когда пророк Мохаммед укрылся от гонителей в Медине. А его, Тео, кто гонит по этой пустыне? Какой пройдоха кутается в его одеяло из верблюжьей шерсти? Подметки стоптал, а конца пути не видно. Водонос смеялся: «Печка дрочит, а дорожка учит». Интересный народ водоносы – при тяжелых ведрах такой легкий характер. Но не он ли сказал и другое, с умным видом повторил за кем-то: «Если мир не соответствует шариату, то тем хуже для мира».Началось у городского фонтана, где несколько женщин, перегнувшись через парапет, украдкой откинули чадру. Откуда ни возьмись, налетели подростки – с рогатками, плевалками, а то и с камнями за пазухой. Словно ждали этой минуты. А там уже подоспели их отцы, вооруженные сыромятными ремнями. Женщины подставляли спины, неумело прикрывая лицо. В этом сквозила обреченность. События на площади подхлестнули город. Били матерей, сестер, жен, приговаривая за аятоллой: всякий стыд потеряли! «Если мир не соответствует шариату…»

Безлунная ночь. Дождь. Открытыми окнами дом вдыхает запах жасмина. Скрипнула рама – и снова тишина. Только тяжелое дыхание Голды. Но вот что-то произошло. Вдруг стало неправдоподобно тихо.

– Кто тут?

И разом – хрип, грохот опрокинутого стула, крик матери, силуэт на подоконнике.В темноте Иаков кое-как справился с выключателем. Гита уже стояла возле младшей дочери, ловившей ртом воздух. Она, казалось, закрывала от кого-то горло, на котором проступали четкие отпечатки пальцев.

Война между Ираном и Ираком разыгралась не на шутку. Радио Тегерана сообщало, что в последних боях противник потерял три самолета, два десятка танков и четыреста человек в живой силе. Артиллерия бомбила прямой наводкой Шайх-Саад, готовилась переправа через Тигр. А в это время радио Багдада поздравляло свой народ с победоносным наступлением. На одном левом фланге уничтожено девять вражеских самолетов, захвачено до пятисот пленных.

В переводе с восточного это означало, что обе стороны несут огромные потери.

Тео спросил Абул-Касима, державшего путь в священный город Неджеф, в чем истоки этой многовековой вражды. Выходило примерно так.

Великий Мохаммед дал мусульманам Закон. Только его зять Али, а также прямые потомки последнего, имамы, получили право толковать буквы Закона. Когда имам текущего века, находящийся в «великом сокрытии», явится людям в образе богоподобного Мэхди и восстановит свое царство, тогда воля его сделается выше закона Мохаммеда, и падут пред ним племена и народы. Но до тех пор врата иджтихада (единоличного решения) пребудут закрытыми. Так полагают сунниты, узурпировавшие власть в Ираке, сказал Абул-Касим. Что до шиитов, то они всегда считали врата открытыми, а своих духовных вождей – имеющими доступ к главному закону жизни.

Он, конечно, отшутился. Восемь веков ломать копья из-за того, открыты ворота или закрыты? Как рассеялось зло со времен грехопадения! А может, не стоило искушать человека? Один соблазн порождает другие.

«Ты поставил их ниже себя, а это чревато неприятностями. Уж ревнует орла к небу Сказав “Не судите, да не судимы будете”, ты поспешил взять суд в свои руки. Быстро усвоив урок, они избрали старейшин, а из них – вождей, над теми возвысился царь и объявил себя наместником Бога. Он был не хуже и не лучше прочих, просто он первый до этого додумался. Когда сообразили остальные, началась усобица: раскололся стан вождей, распался круг старейшин, и народ, дотоле единый, объявили народной массой…»

«Всё?»

«Для наглядности перенесемся к “горе света”, которую древние называли пуп земли. На ее вершине утвержден престол Ормузда – вот он сияет в лучах славы, воплощение добра, а от него на землю спускается солнечная лестница. Видишь, как она прогнулась под тяжестью всех, кто карабкается вверх, расталкивая других локтями: здесь и пророк, занявший верхнюю перекладину, и, ниже, Али с Фатимой по праву родственников, и двенадцать имамов, сокрытых набежавшим облаком, а еще ниже – муштеиды, аятоллы, муллы, пишнамазы, ваэзы… разве всех перечислишь! А далеко внизу, на грешной земле, стоит мечеть, принявшая под своды сотню душ. Человек здесь считается неприкосновенным, однако с минуты на минуту сюда ворвутся солдаты и выволокут безоружных на площадь, где с ними можно будет расправиться, не рискуя навлечь на себя немилость Аллаха… а также пророка, и Али с Фатимой, и всех прочих, вплоть до последнего ваэза. Потому что в данную минуту они взбираются по невидимой лестнице, а уж тут надо смотреть вверх и только вверх, чтобы голова не закружилась».

«Ты пытаешься внушить мне мысль, что гора – это ошибка?» «Избави бог. Мне бы с ошибками в тексте разобраться».

Больше месяца прошло после страшной ночи, а Голда по-прежнему молчала. Несмыкание связок, определил врач. Нервы, поправил его коллега. А следы пальцев на шее? Сама себя душила? Нет, мамаша, никаких следов, а эти байки о ночном злодее вы соседям рассказывайте. Между тем Голде исполнилось восемь. Гита связала ей безрукавку с белым ягненком на груди. Иаков смастерил Ноев ковчег с крошечной фигуркой праведника, благодарно воздевающего руки к небесам. Иезавель испекла свой коронный пирог из шелковицы. Растроганная именинница попыталась что-то сказать… и все кончилось слезами.

Когда-то Ирак делился на сатрапии. Легенда повествует о жестоком правителе, чья ненависть к народу могла поспорить лишь с ответным чувством. И вот однажды в разгар праздника занемогшего тирана с великой поспешностью унесли во дворец. Город тихо ждал вестей, и вот за глухими стенами раздались стенания и вопли. Толпы хлынули на площадь. «Тиран умер, хвала Аллаху!» Распахнулись ворота, и все увидели ненавистного карлика – он сладко щурился, прикидывая, на сколько голов потянет его невинный розыгрыш. Или вот персидский царь Ксеркс сравнял Вавилон с землей – вы спросите зачем? Чтобы десять тысяч солдат Александра Македонского два месяца убирали за Ксерксом мусор. Шестьсот тысяч человекодней, отданных приобщению к культурным ценностям. Размах! С тех пор как упразднили сатрапии, слабину дала восточная деспотия, умирают вековые традиции. Хотя нет-нет да напомнят о себе красивым росчерком: то курдам вставят фитиль, то в гражданский самолет бомбу подложат. Но все украдочкой да с оглядочкой. Уходит поэзия Зла, остаются пластиковые мешки, уложенные в морге правильными рядами.

«Я сомневаюсь, что разлитие желчи способствует творческому процессу». «Тебе виднее. Глисты и пауки – это ведь твоих рук дело».

Тео брел, зажатый потными, завшивевшими людьми, и – спал. Перед привалом его расталкивали. Это был хадж. До поры толпа двигалась единым потоком, но скоро он раздвоится: один рукав уйдет на Кербелу, главная же река потечет дальше, затопит Неджеф и окрестности и, спокойная, обмелевшая, докатится до Мекки и Медины. Тео спал, не слыша ни мелких ссор, ни крутых разборок. Все чувства в нем притупились. Кровь, жестокости, смерть – бесконечные вариации на одну тему. Спать, спать…

(Господи, неужели тебе Голды мало?) Он очнулся как от толчка. Его отнесло людским потоком к обочине. В небо уходила скала с рельефами воинов и сказочных грифонов, над которыми парила гордая фигура царя, ногой попирающего поверженного врага. Рядом другие пленники, сбившиеся в круг, с обрывком веревки на шее.

Объявляет царь Дарий:

«Ты, который в грядущие дни

увидишь эту надпись,

ничего не разрушай и не трогай,

сохрани все как есть».

Если человека попросили «сохранить все как есть», можно не сомневаться, что он камня на камне не оставил, а значит, не стоило делать крюк, чтобы увидеть развалины некогда прекрасного города с его башней-зиккуратом и висячими садами Семирамиды и стреловидной улицей, которую даже гигантские крылатые львы не уберегли для будущих поколений. «И поселятся там степные звери с шакалами, и будут жить на этой земле страусы, и не будет обитаема и населяема в роды родов». Сбылось по реченному, и отвращается взор от праха и тлена. Другое дело – одинокий голос. Властно зовет он, и нельзя не идти, ибо близится минута великого искушения, когда в самой истовой вере начинает прорастать зерно безверия. Не спать, не спать!

Парило. Зловоние становилось нестерпимым. Глупцы! Они везут своих покойников из Ирана, Афганистана, Индии, везут неделями под палящим солнцем, и все затем, чтобы похоронить их рядом с гробницей Али или Хусейна. Как будто пропуск в рай выписывают в Неджефе или Кербеле. Безумцы, они и для мертвых ищут протекции. Но что тогда сказать о властях, называющих погребальную индустрию средством оздоровления экономики?

Весной ожидают наводнений. В Эд-Дивании он открыл газету и прочел о плачевном состоянии инженерных сооружений на Евфрате. В заметке «И разверзнутся хляби небесные» анонимный автор как бы между прочим сообщал, что в 621-м году после прорыва ветхой плотины персидский царь велел распять за нерадивость сотню рабов. Имеющий уши да услышит.

Его пригласили к костру местные рыбаки. Обглодав до костей продымленные, черные от копоти куски, он остался с заостренным колышком – и вдруг отшвырнул его как жабу, ничего не успев понять…

(Кровь на острие – видите?) Он отвернулся, борясь с подступившей тошнотой. К счастью, никому до него не было дела.

В то утро, вспоминал потом подпасок, Иаков был не в своей тарелке. Дочь, принесшую ему еду, против обыкновения не приласкал. Домашнюю лепешку, сказав, что сырая, выбросил, а жену выругал. Разозлился он, вроде бы, прочитав записку от Гиты. Овец, сказал, погоним сегодня в распадок, но когда уже собрались, переменил решение. Подпаску велел идти в распадок, а сам с частью гурта двинулся к Черной балке. Мальчика это удивило: трава там чахлая и склоны крутоваты, только ноги ломать. Однако спорить он не стал. Часам к восьми он пригнал стадо обратно, но Иакова еще не было. Не пришел он и в девять. А около десяти его собака пригнала отару. Подпасок почуял неладное, вот только на ночь глядя выходить не решился. А на рассвете, по дороге в балку, он встретил подводу табачника, и тот довез его до места. Вот и вся история. В восьмом часу Гиту разбудил стук в окно. В ту ночь, как ни странно, она спала крепко. «Не могла ее добудиться», – рассказывала потом соседка. Когда Гита наконец вскочила, то сразу все поняла и через минуту уже сидела в таратайке. Табачник правил лошадью молча, словно язык проглотил. По дороге их обогнали две машины, полицейская и «скорая».

До костей пробирают ночи в Сирийской пустыне. В палатке арабов-кочевников, освещенной вонючим кизяком, за занавеской, отделявшей их от мужчин, жались друг к дружке жены Абдуллы. Ту, что размочила для Тео в воде створоженный катыш, звали Бесим. В гареме она была третьей – досталась по наследству младшему брату после гибели старшего. С детьми в придачу. Тео отпивал прокисшее молоко, отчего делалось совсем зябко, и вдруг проваливался в забытье, из которого его выводили азартные крики игроков.

Почему Иаков поступил наперекор жене? Тео пытался собраться с мыслями. Ведь она писала ему в записке…

Верблюжье одеяло сейчас бы пригодилось. Он узнал его на развале в Сук-эш-Шуюхе, но кто бы ему поверил? Никогда не говори правды, учил его Абдулла, мы народ хитрый.

…и неспроста он так разозлился на Гиту…

Там же, на «базаре шейхов» в Сук-эш-Шуюхе, где под ногами хрустела соль, единственное спасение от полчища термитов, к нему подскочил какой-то оборванец с нехорошим блеском в глазах и вызвался проводить его к Древу познания добра и зла. Чтобы отвязаться, Тео дал себя привести к могучей акации, на стволе которой виднелись свежие зарубки.– Кто-то хотел его срубить, – хихикнул провожатый. – Может, все повернулось бы по-другому?