Лукреция с Воробьевых гор

Я так боялась, что он доставит нас к дверям ветпункта и простится. Мы снова останемся одни, беспомощные и неловкие. Но этот рыцарь нас не покинул и даже как-то органично влился в наш маленький коллектив.

Я заметила, что Генриховна украдкой с восхищением на него поглядывает. Вдруг она шепнула мне:

— Не правда ли, чувствуется порода? Все-таки внутреннее душевное благородство накладывает отпечаток и на внешность.

— Не всегда, — не согласилась я. — Сколько встречала негодяев с внешностью херувимов и ангелов в облике квазимодо.

Тут рыцарь подошел к нам и сказал, что пора представиться, раз перевязка затягивается.

— Родион Петрович, — слегка поклонился он.

Ида Генриховна кокетливо протянула ему свою крохотную сморщенную лапку. Я хотела ограничиться кивком, но почему-то передумала. Его ладонь была большой, мягкой, пожатие оставило чувство надежности и покоя. После смерти папы я полностью утратила эту уверенность — в том, что у меня есть опора и верный человек рядом.

Знакомство наше состоялось двадцать первого ноября в семь часов двадцать минут вечера.

Айболит, несмотря на свою молодость и легкомыслие, оказался хорошим ветеринаром. Еще один пример несовпадения внешности и содержания. Когда мы вошли, собака лежала на клеенчатом столе с перевязанными задними лапами. В ее глазах уже не было страдальческой тоски. Казалось, она спрашивает: а что со мной будет дальше? Действительно, что дальше, если она выживет? Куда ее пристроить? Не выбросить же снова на улицу.

— Ей уже не больно, она не страдает? Вы сделали укол? — сразу же вцепилась я в Айболита.

Он меня успокоил: обезболивание настолько сильное, что пострадавшая будет спокойно спать до утра. Согласился даже оставить собачонку у себя до завтра, а потом пристроить в одну из частных ветеринарных лечебниц или у знакомых старушек, которые, выхаживая чужих собак и кошек, зарабатывают на жизнь. Плата не показалась мне чрезмерной, хотя Генриховна вздрогнула, когда Айболит назвал сумму.

В это время Родион Петрович осматривал собаку и спросил озабоченно:

— А что у нее с лапами? Кости целы?

— С одной лапой ей пришлось проститься, — вдруг легко и просто брякнул Айболит, как будто сообщил нам о такой малости, как стрижка.

Но, увидев наши испуганные физиономии, почему-то обиделся:

— Я сделал все, что мог. А она могла лишиться и обеих лап. Это гораздо хуже, согласитесь. — Вначале он втолковывал нам это как капризным клиентам, требующим невозможного, но завершил даже весело: — Ничего! Собаки отлично прыгают и на трех лапах. Я знаю дюжину таких случаев.

Я с негодованием покачала головой, а Родион улыбнулся. Этот Айболит был неисправимым оптимистом: любую трагедию ухитрялся разбавить юмором и прилепить к ней счастливый финал. Такое смешение жанров нечасто встретишь в наше время. Счастливец! Может быть, так и нужно жить?

— Прощай, лапонька, до завтра! — Ида Генриховна погладила собачонку.

Та с трудом разлепила веки и посмотрела на нас сонно и почти равнодушно. «А, будь что будет!» — прочитала я в ее светлых, выпуклых глазах, прежде чем они снова закрылись. Такого облегчения, такой радости я давно не испытывала. Как будто мы сделали большое, важное дело — спасли живое существо от боли, ужаса, заброшенности, от самой смерти.

На улице я приготовилась проститься с Родионом, сказать ему на прощание что-нибудь приятное. Мужчины это очень любят — похвалы, самую примитивную лесть, даже сдержанное одобрение. Но для этого человека мне хотелось найти такие настоящие добрые слова, чтобы он всю жизнь помнил.

Ида Генриховна тоже приготовилась благодарить. Она с обожанием смотрела на Родиона. Наверное, тоже не избалована общением с благородными мужчинами. И почему они повывелись — сильные, великодушные, мужественные, кормильцы и защитники?

Но сам Родион Петрович не торопился прощаться с нами. Усадил на заднее сиденье мальчишек, Сашку и Мишку. Вот кто радовался неожиданному приключению! Предложил старушке место на переднем сиденье, но Генриховна отказалась:

— Мы с ребятишками скоро выходим, а Ларисоньке еще три квартала.

Мне хотелось обсудить с ней судьбу нашей Каштанки. Найти бы одинокую женщину, которая согласится ухаживать за животиной, а я буду платить ежемесячное содержание. Но теперь пришлось отложить разговор на завтра. Ида Генриховна села и тут же горячо, сбивчиво затараторила о том, что в наше жестокое время так мало осталось людей с сердцем, что она так тронута его участием… Все правда, думала я, но так старомодно. Что же мне ему сказать?

Не успела Генриховна излить переполнявшее ее чувство благодарности, как мальчишки закричали: «Приехали, вот наш дом!» Опередив меня, Родион открыл дверцу, извлек старушку с заднего сиденья и проводил до подъезда.

— Это я должен вас благодарить, Ида Генриховна. Ведь мог проехать мимо, посочувствовав на ходу. А вы меня остановили. Я сначала удивился, потом понял, что не могу не присоединиться к вам. Мы — не могу найти слова точнее — единомышленники.

— Да, мы, наверное, родственные души, — согласилась Ида Генриховна, обведя глазами меня, мальчишек и Родиона.

Наконец родственные души распрощались, договорившись встретиться завтра, и мы с Родионом Петровичем снова сели в машину, хотя мой дом был уже виден, могла бы и пешком добежать. Тут я вспомнила о палатке, но как-то равнодушно и тупо. Мысли были заняты другим.

Он подвез меня к самому подъезду, заглушил мотор и обернулся ко мне:

— Вот о чем я думаю, Лариса Васильевна. Приятельницы моей мамы, страстные собачницы и сердобольные женщины, пожалуй, согласятся взять нашу Каштанку. Сегодня же поговорю.

Оказывается, мы с ним всю дорогу сидели рядом и размышляли об одном и том же. Я тоже собиралась просить мою Макаровну подыскать рыженькой новую хозяйку, а я буду исправно доставлять корм. Но почему-то такой благополучный исход меня не устраивал. Что-то мешало, что-то меня мучило.

Я — воплощенное суеверие. Шагу не могу ступить без приметы, дурной или доброй. Во всем вижу предзнаменования, тайные знаки судьбы. И сейчас во мне крепла уверенность, что эта несчастная собачонка послана мне не случайно. Чтобы испытать и подарить надежду. Внутренний голос настойчиво нашептывал: «Возьми, возьми ее себе, в ней твое спасение».

Вместо того чтобы сказать ему несколько приятных слов и проститься, я сидела в машине, и слушала его, и сама что-то рассказывала. Предмет нашей беседы ничего не значил. Главное было в том, что он не выказывал желания уехать, а я — вернуться в свое заточение.