Лукреция с Воробьевых гор

Папу похоронили. Я стояла на краю его могилы и думала: лучше бы меня закопали в землю, а не его. Ничего не видеть, не слышать, обо всем забыть — какая благодать!

Я осталась совсем одна, как пенек в лесу. У меня целая толпа родных и подруг. Сестра, мама, Володя не дали бы мне пропасть, умереть с голоду. И все же не одинокой я была только с Игорем, и с отцом я не чувствовала одиночества. А еще я бы никогда не стала одинокой, если бы был жив мой ребенок.

В общем, я кое-как высидела поминки, вернулась домой, легла на диван и пролежала так много недель. При воспоминании об отце, о его прощальном молчаливом взгляде меня всю корчило и ломало, как от нестерпимой боли. Но самое страшное — это тоска. Черная, дремучая. От которой только одно спасение…

В тот день я чувствовала себя намного лучше. Лена Мезенцева, несмотря на свои обычные жалобы, все-таки донор и всегда привозит с собой кусочек покоя и умиротворения. Я налила кофе, мы с Володькой выпили по чашечке, пока он варил для меня куриный бульон. Володька отметил мое доброе расположение духа и похвалил Лену. Аську он не любил.

Наконец я решилась и жалобно, робко попросила зятя:

— Володя, завтра исполняется пять месяцев со дня смерти папы. Надо бы помянуть. Сходи-ка в гастроном. Купи коньяк, три бутылки хорошего красного вина и ветчины, сыру, рыбки.

Я протянула ему деньги, но мой зять сурово сжал губы и покачал головой — нет! Я разозлилась, а потом мне стало обидно. Они с Люськой считают меня алкоголичкой. А мне всего-то достаточно стакана вина, чтобы заснуть, забыться на много часов. Им не понять, как много для меня значит это забвение.

— Завтра мы с Люсей приедем и привезем вина. — Он говорил со мной как с ребенком, которого нужно утешить, но все же нельзя перекармливать сладостями.

А когда он добавил, что и мама хочет приехать, я закрыла глаза и застонала. Где мне взять силы, чтобы пережить этот ужас сидения за поминальным столом, воспоминания, слезы, молчаливые упреки! Мама и Люся будут пристально вглядываться в меня, расспрашивать о самочувствии. Ведь они уверены, что у меня поехала крыша и меня нужно серьезно лечить.

— Если тебе тяжело такое многолюдье, мы не приедем. — Володя испуганно посмотрел на меня.

Я кивнула. Тяжело.

— Через месяц, когда исполнится полгода, я сама приеду, схожу на кладбище. Через месяц буду в порядке, вот увидишь, — пообещала я.

— Обязательно! — подтвердил Володька. — Но с сегодняшнего дня попробуй выходить, хотя бы на получасовую прогулку.

В ответ я только вздохнула. Я боялась улицы, боялась толпы, громких голосов, чужих взглядов. Мне хотелось немедленно убежать, спрятаться, забиться в свою тихую норку. Вовка считал, что это невроз, его нужно побеждать усилием воли, терпением, постепенным привыканием. Пока же, сколько я себя ни заставляла, ничего не получалось.

Только ночами, когда воцарялась полная тишина и безлюдье, я выходила на балкон и стояла там часами, жадно вдыхая прохладный, ароматный воздух, вглядываясь в темноту. Я всегда любила московские окраины. Будучи по натуре провинциалкой, я не смогла бы выжить в центре.

Когда Карась предложил мне на выбор несколько квартир, я без колебаний остановилась на этой. Из-за улицы. На первый взгляд улица Таллинская самая обычная — хрущобы, бетонные башни, трамвайные линии. Но из окон видна река! Особенно по ночам она так таинственно поблескивает вдали. Ветер доносит ароматы соснового бора. Когда-то здесь были лесные дачные окраины.

По утрам я слышала колокольный звон. Старую разрушенную церковь восстановили, начались службы. Даже не предполагала, что в Москве сохранились такие благословенные уголки, с лесом, рекой и храмом. «Я бы целыми днями только и делал, что гулял», — говорил Володька, завистливо глядя из окна кухни.

Но наступил ноябрь, холодный, промозглый, и я уже не могла подолгу простаивать на балконе. Однако моя связь с внешним миром не оборвалась. Появились знакомства. Соседка — старушка Татьяна Макаровна, которую я сразу же прозвала про себя Пульхерией Ивановной. Такая она была кругленькая, мягкая, добрая. И главное — совсем не любопытная, никогда ни о чем не спрашивала.

Наши балконы были рядом. Так мы и познакомились. Я люблю таких старушек, мне с ними легко. Как-то я отдала ей курицу, ветчину — все, что Володька принес. Потом стала отдавать съестные припасы регулярно. Она была счастлива, и мы подружились. С тех пор звонила в дверь и деликатно так сообщала:

— Ларисонька, я иду в магазин, не нужно ли чего?

Мудрая старушка сразу обо всем догадалась, никогда меня попусту не тревожила. Но знала, что мне очень нужны ее услуги. Зато ее кот Тимка все лето бесцеремонно вторгался ко мне через балкон. Наедался до отвала и отчаливал, даже не удостоив меня взглядом, не говоря уже о благодарности и ласке.

О Макаровне я сразу вспомнила, когда Володька наотрез отказался идти в магазин. И стала лихорадочно ждать его ухода. Иногда я не притрагиваюсь к вину по нескольку дней и очень горжусь собой. Читаю толстые романы. В Генри Джеймса, Джона Фаулза или мемуары ухожу с головой — и все, меня нет.

Но вчерашний визит Ленки хоть и вернул меня к жизни, но сильно растревожил. Она как-то вскользь, невзначай рассказала, что Игорь обо мне спрашивал, как я живу, что поделываю после развода. Я вдруг испугалась.

— Нет-нет, я ни словом не обмолвилась, — успокоила меня Лена и почему-то обвела глазами стены моей комнаты и потолок.

Не нужна мне ничья жалость, особенно его. Но я поняла, что сегодня толстый том Алданова меня не спасет. Наконец Володя простился, строго взглянул на меня и ушел. Я тут же набрала номер Макаровны. Никого. Моя Пульхерия могла уехать к племяннице или отправиться в соседний дом нянчить ребенка. Она любила быть нужной и откликалась на любые просьбы о помощи.

Я звонила каждые полчаса, даже подошла на цыпочках к ее двери и постучала. За дверью звонко затявкала болонка Луша и недовольно мяукнул кот. Моя спасительница не возвращалась.

Была у меня и еще одна знакомая в этом доме. В первые же дни моего здесь проживания явилась ко мне бойкая накрашенная дама, общественница. Потребовала деньги на детскую площадку. Потом как-то звала на собрание жильцов дома. Они регулярно заседали раз в квартал.

Эта бойкая Маша уже несколько лет сидела дома с маленькими детьми, очень нуждалась в общении, поэтому совершенно добровольно взваливала на себя всякие общественные поручения. Я всегда была с ней вежлива, но быстро выпроваживала.

А примерно месяц назад, стыдно вспомнить, она застала меня в весьма неприглядном виде. Я распахнула дверь, пригласила ее к себе и даже предложила рюмочку коньяку.

— У вас какой-то юбилей сегодня? — весело спросила она, охотно выпила и от второй не отказалась.

Потом я набросила одну из своих шуб — Карась купил в Греции — и вышла на балкон покурить. У Маши даже глаза вспыхнули.

— Не менее полутора тысяч долларов, — пролепетала она, с благоговением потрогав мех, и с ужасом смотрела, как я роняла пепел на сокровище, вытирала рукавами грязные перила балкона.