Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Да, да, теперь уже никто из четверых не мог надеяться на то, что Кыржэ окажется милостивым. Ждать добра подчиненным не приходилось… Еще бы, если арест руководителя подпольного центра патриотов все еще оставался под сомнением, поскольку арестованный не сознавался, даже не называл своего настоящего имени. К тому ж эти два парашютиста, миссия которых до сих пор оставалась загадкой. Не говоря уже о светильнике, взорвавшемся в соборе… Бесчисленные диверсии, акты саботажа. Но самым грозным, заставлявшим вздрагивать при одном упоминании, был совсем свежий случай, когда на воздух взлетел эшелон с вражескими солдатами. Уж тут следовало найти хоть какое-то оправдание, хотя, конечно, вряд ли это к чему-либо приведет. Немец требует данных — имена, точные адреса виновников, — но где они, эти данные?
В кабинете
"Мындряцэ", "зверь с благородной фамилией", как прозвал агента кто-то из его жертв, исключался: он — бессарабский немец, к тому же садист с заслугами. Чья ж тогда очередь? Тем более что их так искусно отгородили друг от друга, к тому ж и поставили впереди этого фата с пошлыми бакенбардами!
Косой… В сапогах, брюках галифе, рубашке с закатанными рукавами и с подтяжками — ни дать ни взять старательный, занятый делом труженик…
Жребий падет на него. Даже если об этом еще не сказано. Хотя о чем тут говорить, если на лбу у него печать — и не только на лбу, даже эти пальцы, тонкие, бледные, с посиневшими ногтями, отдают болезненной, смертельной белизной!
Косой ни на кого не смотрит, боится даже повести краешком глаза. Да и не может, ведь как-никак косоглазый… Ему трудно даже сосредоточить взгляд по той же причине, но еще и потому, что не на чем. Вокруг — пустота, отчужденность…
— Подожди! — Кыржэ остановил Мындряцэ взмахом руки — тот уже доставал пистолет, готовясь разрядить его в очередную жертву. — Не здесь — в салоне для ожидания. Да, да! Чтоб видели коммунисты! Эта грязная парашютистка! Пусть знают: смерть Косого — на их совести! Тем более что и он решил пожалеть потаскуху… Веди скорее, в последнюю минуту, может, смилостивится над ним. Или над собой… Над нами — тоже.
Но тех, к кому он обращался, в кабинете уже не было: Мындряцэ, едва эксперт начал говорить, тотчас понял, что следует делать, — крепко взяв за руку Косого, он повел его по коридору.
— Ну вот, снова на одного меньше, — с горечью указывая на дверь, проговорил эксперт. — Теперь осталось трое. Со мной — четверо… Но если не удастся добыть всего, что требуют немцы, настанет очередь и Ми-хэешу Кыржэ… Так ему и надо, если решил бросить родное село, отказался от труда хлебороба… Заделался горожанином, носит галоши, прячется от дождя под зонтиком. Но что толку, если с наступлением весны все равно его охватывает тоска, если душа болит по земле, от которой идет легкий пар… А чего стоит перекличка петухов?
Он замолчал, и в этом смертельно-тоскливом молчании, которое не могло длиться долго, вновь прозвучал:
— "И в день, когда готова лопнуть на орехе кожа, тоска по милой стороне, как прежде, душу гложет"… Уйти бы, уйти — но как тут уйдешь, кто тебя примет, если осквернил душу городом? Да к тому ж еще калека на одну руку…
— Кто его знает, — попытался кто-то прийти ему на помощь. — Если еще до войны…
— В том-то и дело, — вздохнул Кыржэ, не слушая советчика. — Только и всего, что очередь настанет позже всех. — Он сделал несколько шагов и тут же остановился. — Теперь уже арестовали всех. Этой ночью подмели под метелку, кого можно было. Один, правда… И если б еще не был вожаком! Подождем, подождем… Чтоб на семя не осталось! Русская армия приближается с невиданной быстротой, поэтому свидетели нам ни к чему. Тем более их ставленники… Ничего, смелей, курица, — завтра отрежут голову, — он даже решился на шутку. — В том-то и дело, что приказ расстрелять отдадут только тогда, когда гестапо получит требуемые сведения. Так что даже Косой еще имеет шансы вырваться… если что-то вырвет из них. Только скорее… мы все окажемся там, под дулами винтовок карательного взвода. И — по заслугам! Впрочем, стоит еще пощупать в одном месте! Мелочь, конечно, но попробовать нужно. Может, потом помянут добрым словом, даже Косой. Бывает, в конце концов, и так: армия уже готова сдаться, но вмешивается какая-то мелочь, и — победа! Испробуем, чем черт не шутит.
— Музыка!
Ресторан казался сплетением огней, звуков, запахов, аромата духов и густых клубов табачного дыма вместе с чадом, несущимся из кухни.
Гремел
джаз. Посетители беспрерывно танцевали, пары бурно кружились, партнеры едва успевали меняться. Вальсы, кадрили, но плясали и сырбу, и бэтуту, лихо гикая и подвывая, точно на деревенской хоре.Лихорадочным блеском горели глаза, смех утопал во вздохах, призывно манил джаз… С обнаженных плеч небрежно спадали меха, открывая жемчужные колье, золотые и платиновые украшения. Порою какой-нибудь бриллиант или жемчужина, ослепительно сверкнув, рассыпали целый фейерверк искр… Одинокие гуляки — прожигатели жизни, для которых словно бы никогда уже не наступит завтрашний день…
Гремел, гремел джаз.
Тарелки выбивали пронзительную дробь. Медный грохот, когда мелко рассыпающийся, когда резкий, стремительный, оглушал, поднимал тебя на безумную волну, чтоб тут сбросить с нее, выжатого и опустошенного.
Бокалы, рюмки — разных цветов и размеров. Искрятся, сверкают напитки. Пить, пить, только пить!
Даже кельнеры, обычно спокойные и любезные, кажутся сегодня вызывающе смелыми: нагло окидывают глазами столики или же спят, так что нужно орать во всю глотку, пока дозовешься и втолкуешь, что еще подавать. Потом опять жди три часа. А под конец еще стоишь с протянутой рукой — не он, а ты, ты! — в ожидании, чтоб изволил получить свои чаевые. В окна заглядывала тьма — непроглядная, таинственная, немая и мрачная.
— Ноев ковчег, — обронил эксперт. Он пока еще был трезв, однако все время бормотал что-то под нос.
— Почему "Ноев ковчег"? — не понял Тудораке Хобоцел, которому приходилось беспрерывно мотаться между кухней и шумным сборищем обоих залов.
— Тогда вавилонское столпотворение… — проговорил Кыржэ. — Да, да, скорее всего… Пойди закажи вальс. Не в настроении? Тогда не нужно. Посиди немного — мельтешишь перед глазами, будто маятник.
Сегодня эксперт был очень мирно настроен… В каких только обличьях не являлся он перед Тудораке — в конце концов они словно бы объединились в какую-то одну гадкую и злую маску, но сегодня… "Возможно, вообще забыл натянуть ее на лицо?" — усмехнулся про себя обер-кельнер.
Кыржэ был в штатском, и все же в облике его оставалась что-то от дубинки, от жестокости карателя. Сегодня он почему-то надел деревенскую рубаху из домотканого полотна, застегнутую на стеклянные пуговицы. Более всего поражала цепочка у пояса, предназначенная для перочинного ножа или связки ключей. В таком виде Тудораке никогда еще не приходилось видеть эксперта. "Очередная маскировка, теперь уже полный маскарад, даже в одежде. Что-то здесь вызывает подозрения…" — подумал кельнер. Внезапно он почувствовал себя в более выигрышном положении, чем эксперт, несмотря на то что поводов к такому заключению пока еще не было. Напротив, гость совсем не пил, графин стоял перед ним почти полный. Что ж такое случилось, откуда это минорное настроение?
— Значит, Ноев ковчег? — попробовал растормошить его Тудораке: возможно, все-таки выведет из равновесия.
— И считал, и считаю, — вяло ответил тот. — С малых лет, чуть ли не с колыбели, я постиг истину: правда всегда на стороне взрослых. Ты — маленький, он же, взрослый, — большой, — проговорил он, как будто решив поделиться наболевшим. — Однажды ребенком меня укусила собака. Очень больно, до крови. Мне так сильно захотелось отомстить, что я начал даже собирать камни отплатить так отплатить! Но отец, поняв, что на уме, посоветовал лучше бросить собаке кусок мамалыги. — Он прикоснулся губами к краю кружки. Тудораке понял, пить эксперт сегодня не будет — намерен упиваться слезной исповедью. — И я бросил, как велел отец, кусок мамалыги и той собаке, что укусила, и другим. А потом, уже будучи взрослым, понял, что мне тоже… что и мне следует своя кость, чтоб и мне кто-то бросал ее. Потому что у самого выросли хорошие клыки…
— Угрызения совести, это понятно, — сочувственно проговорил Хобоцел, и нельзя было понять, то ли парень льет воду на его мельницу, то ли подливает масла в огонь, стараясь еще больше подзадорить. "Да, — подумал он, — придется хлебнуть сегодня этого киселя…" — А может быть, стоило лучше бросить в собаку камнем? И почему вы вспомнили об этом… именно сегодня?
— Почему сегодня? Если б человек сам понимал, что у него на душе… Захотелось излить душу перед другой христианской душой. Вот ты ею и оказался.