Луна как жерло пушки. Роман и повести

Немного погодя он спросил:

— Значит, мититей готовят или же отменил заказ?

— А… что ты мне сделаешь, если даже отменил? — гримасничая, проговорил Тудораке. — Сам же сказал, что больше не носишь оружие… Один только раз, когда уложил из пистолета троих… — Он делал вид. что хочет как-то выпутаться, на самом же деле пытался вырвать у него как можно больше подробностей.

— Подумать только: вся картина — как на ладони! — ни с того ни с сего заговорил эксперт. Взяв в руки карандаш, он стал чертить какие-то узоры на обложке меню. — Завтра, самое позднее — послезавтра на рассвете, когда обеих барышень вместе с кавалерами… поведут на расстрел, все их бесстрашие, гордость как рукой снимет Тут уж человеку одно остается: считать минуты, сколько осталось жить. И конечно же вышеназванный… не останется в стороне. Каким-то образом, а все же даст знать о себе!

Кыржэ наслаждался, все более пьянея и витая в облаках, даже стал размахивать руками — точно дирижер перед оркестром, смакуя сцену, которая должна будет разыграться во время казни…

— Мне крайне нужно оправдаться перед немцами, — проговорил он сквозь икоту. — Сделать бы очную ставку! Если признает руководителя… даже если он только примерещился ей… то и тогда все будет в порядке! Спасен! — прокричал он, точно плохой трагический актер. — Лишь бы произнесла имя! Имя, ничего более!

— Госпожа кастелянша! Что ж не несут мититеи? — чуть ли не со слезами в голосе прокричал Тудораке, увидев женщину на пороге зала.

— Уже готовы, можете получить с гратара.

Кельнер взял в руки графин и пошел за нею. Однако на полпути передал графин кому-то из официантов — пусть наполнит пином — и тут же вернулся. Ему, обер-кельнеру, следует стоять у гратара, следить, как подают блюла посетителям… Вскоре он вернулся к столу с деревянной тарелкой на подносе, — красиво разложенные, румяные, остро пахнущие, там красовались мититеи.

Кыржэ торопливо, будто по команде, принялся жевать и довольно скоро покончил с едой, приправляя кусочки мяса красным перцем и заедая "урсом", лепешкой из мамалыги, запеченной с брынзой. Делал это он в полнейшем молчании. И, что могло показаться странным, совсем не глядя на кельнера, делая вид, будто не замечает его… Однако в конце концов он же и нарушит молчание.

— Большое спасибо, — ни к кому не обращаясь, проговорил эксперт, затем принялся наводить на столе порядок — отодвинул подальше тарелку, заслонил ее солонкой, бутылочкой с уксусом. Потом даже сделал знак, чтоб ее поскорее убрали, — и тарелка тут же исчезла со стола.

Выполнив пожелание клиента, Тудораке вскоре вернулся — эксперт как будто слегка изменился в лице, однако стал еще болтливее, чем когда-либо.

— Большое спасибо, — повторил он машинально и затем-то засунул руку за пояс брюк. — Большое спасибо… Что же касается Маламуда, то мне ничуть его не жаль — тоже рыльце в пушку. Столько водил за нос, хитрец, так долго рядился под Тома Улму, что я уже и сам не знал, что думать. И что-то еще было в этих печальных еврейских глазах…

Кельнер сосредоточенно глядел на дно кружки, затем поднес ее ко рту, пытаясь ухватить губами последние капли вина.

— Осторожнее, захлебнешься, — заметил Кыржэ, пытаясь скрыть полную горькой иронии улыбку. Затем стал говорить ровным, спокойным голосом: — Как видно, тебе не по вкусу намеки: конечно, он такой же Тома Улму, как я поп. Но другого выхода не было. Завтра на рассвете будет расстрелян, одним из первых. Пока не дошло до немцев, что он — совсем не тот человек… Хотя старая лиса Кранц, кажется, сообразил. Но более всего виновен сам Маламуд: таким образом держался на допросах, что у меня возникла мысль выдать его за оригинал. Ты тоже здорово мне помог.

Хобоцел застыл с пустой кружкой в руках.

— Именно тебе я сообщил об аресте Тома Улму, зная, что сведения дойдут куда нужно.

Эксперт по-прежнему не вынимал руки из-за пояса — она словно бы компрессом лежала на животе, так как уже некоторое время он испытывал сильную боль во внутренностях. Там словно бы раскалывалось что-то, крошилось, и переносить боль становилось все труднее. Наконец он вынул из кармана вторую руку — ту, что никогда не показывал на людях, — и, ухватившись посиневшими пальцами за край стола, стал раскачиваться из стороны в сторону. Однако боль все равно не проходила. Лицо его начала искажать судорожная гримаса.

— Прости меня за то, что использовал тебя в качестве передатчика сведений — изменить игру уже было поздно. Возможно, завтра во время расстрела будут присутствовать немцы… Ничего хорошего не приходится ждать от Илоны. Меньше всего я рассчитываю и на Лилиану Дангэт. Барышня… Барышня, однако, должна сыграть главную роль… по установлению личности Улму. В конце концов — обычный спектакль, к тому же… и Косой попытается разжалобить шефов, возможно даже, заслужит прощение… Теперь это уже не имеет значения. Называй или не называй Тома Улму — все равно это он. Чем ждать пули в лоб от немцев, лучше выдать копию за оригинал…

Он потупил взор.

— А вот мититеи были просто замечательные… Давай же… поскорее уведи меня отсюда, как можно дальше… Просто замечательные мититеи… Скорее, скорее, пока еще держусь на ногах! Чтоб не было неприятностей и из-за моей смерти. От коммунистов — тоже. Сам знаешь их моральные устои! Возьми под руку, вот так… И не беги сломя голову, все равно вся группа сегодня арестована — ничем уже не поможешь… Ты один только и остался на свободе… Но… и… ох… Все! Конец!

29

Никто не мог заснуть.

— Все это — чистая комедия, ей-богу, — заявил Василе Антонюк. — Наши уже перешли Днепр, быть может, Буг, а эти… Посадили тут, как на сцене, выставили вместо декораций. Сиди и жди, когда кто-то поднимет занавес.

— И не говори, — вздохнул Тудораке. — Буг… Выходит, только наш Бык не могут перейти! Хотя бы услышать, как бьют пушки. Но и то не слышно.

— Услышишь, услышишь, только на том свете… — Лица сейчас трудно было различить — день едва начинался, но кому еще мог принадлежать этот убийственно хмурый голос, если не Гаврилэ Грозану?

— Извини, дорогой мастер, но твой голос в самом деле слишком замогильный! — снова вздохнул Тудораке. — Если не веришь мне, спроси хоть у Илоны — подтвердит то же самое.

Илона лежала на голом полу, положив голову на какой-то узелок. Угол, отведенный ей, наименее продувался сквозняками. Она вся оцепенела, была почти в беспамятстве. Рядом сидела Лилиана, ласково, точно на старшую сестру, глядевшая на Илону.

— Зачем вмешивать Илону, ей сейчас не слишком полезно разговаривать, — пробормотал Гаврилэ. — Когда моя супруга, Катерина Васильевна, ожидала последнего, она тоже не очень… Господи, к чему я все это говорю? Извините…

— Какой застенчивый наш Гаврилэ, — попытался оправдать слесаря Тудораке. — Что тут, в самом деле, скажешь? Трое ребят, четвертого скоро принесет в клюве аист…

Грозан, не сводивший глаз с Илоны, опустился перед нею на одно колено и, осторожно приподняв руку, поцеловал ее. Она слабо шевельнула пальцами — подзывая поближе, затем, поколебавшись мгновение, словно не могла решиться на какой-то важный, ответственный поступок, дотронулась губами до его щеки.

— У меня всегда были самые теплые и сердечные чувства к нашим неутомимым и бесстрашным женам и матерям, — торжественно поклонившись, произнес Гаврилэ. Он посмотрел на Бабочку — незаметно для других она гладила Илону по животу… Девушке казалось, что она видит перед собой ребенка Илоны и теперь вот нежно, ласково убаюкивает его. Вторая ее рука покоилась на крепком, мощном плече Илие, который сидел, как все другие, на полу. Потом она принялась шептать ему что-то на ухо.