Луна как жерло пушки. Роман и повести

18

Бричка, запряженная парой лошадок, с Цурцуряну на козлах катилась, мягко встряхиваясь, по дороге. Позади оставался город с путаницей переулков и закоулков, и на расстоянии Софии легче было охватить, представить его себе целиком, мысленно вслушаться в его шум.

Дорога вилась среди перелесков и полян, пересекла дубравы и золотистые пашни, бежала мимо поблекших рощиц и садов.

Но почему-то именно тут София вспомнила звуки и запахи города. Верхний город — шорох и тени кленов, особняки и ограды, напоминавшие иные времена, иные порядки. Нижний город — окраины, фабрики, стройки.

Вокруг города — заставы, рогатки.

Скулянская рогатка: по одну сторону дороги — звенящее трамваями депо, корпуса двух механических заводов и мебельной фабрики, врезанной в косогор; по другую — бугры на месте домов, чуть повыше тех могильных холмиков, что видны на склоне, за изъеденной временем стеной кладбища, растущего с каждым годом.

Дальше — Вистерниченская рогатка. Здесь снуют по путям паровозы, некоторые пятятся задом, и поэтому кажется, что они, вцепившись зубами, растаскивают длинные товарные составы. Они пыхтят дни и ночи напролет, перекликаются гудками, требуют освободить дорогу, открыть семафор.

Когда переезд закрыт, по обе его стороны все забито каруцами [9] , теснятся машины, брички, толкутся крестьяне и крестьянки с переметными сумами через плечо. Ошеломленные шумом и суматохой города, позабыв о делах и нуждах, которые их сюда привели, они подолгу стоят — глядят на дым, что валит из какой-нибудь паровозной трубы, иногда густой и черный, иногда прозрачный и колеблющийся, а когда смеркается, еще и прошитый множеством искр.

От заставы до заставы на окраине городские строения лежат в развалинах, среди них кое-где вырастают деревянные бараки, времянки, сложенные из камней, добытых тут же, из руин.

9

Каруца — телега с крутыми грядками.

А чуть повыше, по Оргеевскому шоссе, в уцелевших домиках с деревенскими стрехами и завалинками уже работают проектные организации и партии топографов.

Еще одна рогатка звалась Бендерской, хотя стояла на дороге, ведущей в Ваду-луй-Водэ.

В нескольких шагах от нее на рельсах, положенных на скорую руку, гудел паровозик с тремя прицепленными к нему вагонами — так называемый энергопоезд. Вокруг — от берега речки Бык до двух маленьких мельниц — все было покрыто не столько мучной, сколько угольной пылью. Она попадала в глаза прохожих, если они вовремя не зажмуривались, и им приходилось идти на ощупь, утешаясь тем, что этот энергопоезд — одна из двух электростанций, дающих ток Нижней окраине, ветхому кожевенному заводику, кирпичному заводу и этим самым мельницам.

У Бендерской рогатки — подальше от города и автоинспекторского глаза — останавливались в базарные дни грузовые машины. Дорога на Ваду-луй-Водэ длинная и холмистая. Путники совали шоферу в лапу пятерку, и в пять минут кузов был набит пассажирами, словно бочка скумбрией. Стоя на подножке кабины, шофер наблюдал за посадкой, наметанным глазом считал пассажиров, получал деньги, время от времени исподтишка поглядывал на задние колеса, словно на стрелку весов.

Стоп! Хватит! Пожалуй, даже многовато! Шофер соскакивал на землю, ударом ноги пробовал нагрузку на шины. Брал плату еще с нескольких пассажиров, не успевших взобраться в кузов. Предупреждая, чтоб держались хорошенько за борта, — как бы не выпал кто (отвечать-то ему!), — он, повеселев, забирался наконец в кабину и заводил мотор. Машина с ревом пускалась в путь, пассажиры нависали над бортами, словно шляпка исполинского гриба. Понемногу все утрясалось. Люди успокаивались, завязывался мирный дорожный разговор.

Но по мере того, как подъем становился все круче, мотор начинал кашлять, захлебываться, вздыхать, машина лязгала, скрипела в суставах… Вот уже скоро и вершина холма. Вот она видна — меньше километра… Да где там — сотня-другая шагов, рукой подать, а там дорога уже пойдет все вниз и вниз… Стоп! Мотор глохнет, шофер тормозит. Остановка. Он что-то объясняет относительно аккумулятора и какой-то искры, которая, мол, движет мотор, и люди сокрушенно кивают: „И четверти дороги не проехали…“

— Что, тяжело в гору, братцы? — посмеивается шофер. — Ничего, до перевала недалеко. А оттуда машина полетит, как птица. Но сейчас надо будет всем сойти с вещами… Живо-живо! Как бы не лопнула камера, не пришлось бы ночевать в дороге.

На земле вырастает куча узлов, переметных сумок, торбочек…

Люди толкают машину в гору. Стараются изо всех сил (до тех пор, пока мотор не оживает наконец). Грузовик подается все легче, легче, даже как будто начинает двигаться сам. Все нажимают разом и, воодушевленные этим новым успехом, семенят, поддерживая кузов, почти бегом… Последнее усилие! Бегут, толкая машину, деды и бабки, и… внезапно грузовик быстро взмывает к верхушке холма, выскользнув из-под их рук и плеч.

— Здорово! Загорелась, значит, искра! — кричит пассажир в городской шляпе, с глобусом под мышкой.

Все облегченно вздыхают.

Запыхавшиеся бабки развязывают на минутку платки, подставляя волосы ветерку. Остальные бегут к куче нагроможденных узлов и мешков.

— Загорелась-таки искра! — повторяет тот же молодой голос. — Машина уже на перевале, смотрите-ка!

И вдруг умолкает, пораженный. Что такое? Все подымаются на цыпочки, вытягивают шеи, не веря своим глазам: машины и след простыл, она исчезла за гребнем холма… Этот негодяй шофер просто обманул их, обжулил!

Они вскидывают мешки на плечи.

Уставившись в землю, идут, одолевая подъем. Сперва идут молча, потом начинают недовольно ворчать, искать виновника.

Наконец кому-то удается его обнаружить. Конечно! Этот, с глобусом! Он еще тащит оконную раму, остекленную в городе. Он идет согнувшись, пряча лицо, но ведь это он кричал, что искра зажглась!

Кто-то глухо бормочет:

— В печенку бы ему эту искру!

А возле Бендерской рогатки, на Нижней окраине… Перед глазами Софии встало выходящее на четыре улицы здание ремесленной школы с просторным внутренним двором. Классы… мастерские… ребята… мастер Топораш, его погасший взгляд… Казалось, он живет и работает по принципу: „Не трогай меня, и я тебя не трону“.

А пробовал ли кто-нибудь подойти к нему? Может быть, только Мазуре да Ион Котеля — из жалости…

Ни одно собрание не обходилось без того, чтобы Каймакан не ругал его, не грозил уволить. А мастер не защищался. Словно не только изобретения, но и душу свою держал под замком. О, это молчание, такое знакомое по годам румынской оккупации!

Может быть, ему некому было открыться? Разве что Сидору Мазуре изредка.

Да и этот Сидор Мазуре, от которого Каймакан хочет во что бы то ни стало отделаться…

Глаза у него совсем не такие, как у Топораша. Нет, в них тлеет огонь. В черные годы, до освобождения Бессарабии, он был коммунистом. По существу, он и сейчас им остался, но…

Она с трудом вытянула из него кое-какие факты его биографии — основные, с которыми она могла пойти в райком, к инструктору Миронюку. Она держала Сидора в курсе своих переговоров, твердо уверенная, что вопрос о его партийной принадлежности будет вскоре разрешен. Ответ сверху должен был, непременно должен был прийти.