Луна как жерло пушки. Роман и повести

— Я инженер, с головой ушел в свою специальность. — Он лишь сейчас взглянул директору прямо в глаза. — В политике я не разбираюсь и, признаться, не уверен, есть ли у меня способности к этому. Я хотел бы совершенствоваться, чтобы быть достойным звания инженера, чтобы приносить реальную пользу обществу.

— Понимаю, я вас понимаю, — проговорил Мохов спокойно, взяв чашечку, из которой дважды в день пил кипяток, опрокинул ее вверх дном и убрал на полку с инструментом.

— В конце концов, — добавил Каймакан, — меня смущает и то, что я недостаточно еще владею русским языком.

Мохов долгим взглядом смотрел на своего молодого заместителя, словно собираясь ему что-то объяснить, но потом, заворачивая в бумажку кусочек хлеба и засовывая его в карман, проговорил:

— Ну что ж! Поразмыслите, посоветуйтесь со своим разумом и совестью, а если решитесь все-таки вступать в партию, то знайте — первая рекомендация будет моя.

Вскоре Каймакан решился, и рекомендация старого большевика, несомненно, сыграла главную роль: Еуджен был принят в кандидаты партии.

Самым странным и необъяснимым показалось ему то, что Мохов и на партийном собрании в школе и на бюро райкома не постеснялся выложить все о его непролетарском происхождении.

Прошел положенный срок, и Каймакан стал членом партии. Многое переменилось вокруг него, переменился и он сам. А вот старик Мохов на последнем партсобрании чем-то встревожил его. У Каймакана все звучал в ушах его неожиданный вопрос насчет Топораша: почему, мол, он раньше был рационализатором, а теперь у него ничего не получается? Не понравилось ему и то, как Мохов смотрел на него во время выступления Софии.

И все началось с этого мямли Топораша. Он знал его больше понаслышке, хотя когда-то они и работали на одном предприятии. Много позже, после войны, он увидел на базаре, в длинной очереди за макухой, этого одряхлевшего, хотя и не старого человека, одетого в какое-то рванье. Он глодал комок макухи, сидя на тумбе, — видно, ноги его уже не держали. Каймакан тогда только что приехал в разбитый бомбами, еще дымившийся Кишинев, но уже замещал директора в ремесленной школе.

— Тебя не Топорашем зовут, приятель? — подошел к нему инженер, больше из любопытства.

Тот перестал жевать макуху, но глаз не поднял, только весь как-то насторожился.

— Господин Филипп Топораш, слесарь первого класса и чуть-чуть даже изобретатель, если я не ошибаюсь? — громко повторил Каймакан.

Против ожидания лицо бедняги снова стало равнодушным, а десны с редкими обломанными зубами опять начали обрабатывать жесткую макуху.

Наблюдая за ним скорей с насмешкой, чем с жалостью, Каймакан собрался уже уходить, как вдруг, словно вспомнив о чем-то, обернулся к старику и тронул его за рваный рукав.

— Ты мне тут не прикидывайся дурачком, мастер, — сказал он уверенно.

Он отвел его в сторону, не встречая никакого сопротивления.

— Скажи одно — ты мастер Топораш или нет?

И как только тот неопределенно кивнул, Каймакан, ни о чем больше не спрашивая, отчеканил:

— Поставлю тебя мастером в ремесленной школе. На всем готовом: жилье, питание, одежда по форме, почет и уважение…

В школе он его преподнес как некую ценную находку. Свои обязанности мастер Топораш стал выполнять вполне удовлетворительно.

Прошло несколько месяцев. Однажды, как раз когда Каймакан готовился к вступлению в члены партии, он зазвал мастера в тесную каморку, служившую тому чем-то вроде кабинета, и пригласил его сесть.

— Ну как поживаешь, мастер? Пришел немножко в себя? — спросил он, довольным взглядом окидывая недавно выданное обмундирование и ботинки старика.

Мастер пробормотал какие-то слова благодарности.

— Ничего, это только начало, — попытался он подбодрить Топораша. — Получишь и квартиру, не беспокойся. Как только будет достроено общежитие… Получишь, обязательно получишь. Поселишься с семьей. Почему бы тебе не привезти всю свою династию?

Топораш сделал неопределенное движение рукой и с этой минуты оставался глух ко всем попыткам инженера сблизиться с ним.

— Мучаются в деревне. Ждут от меня весточки. А какой толк?

— Как так? Надо же все-таки привезти их сюда.

— Пускай сидят себе там. Поспеют с козами на торг.

— Скажи мне одно, приятель, — инженер уже начал терять терпение, — нравится или не нравится тебе школа, доволен ты своей службой или нет?

— Ребята славные… — процедил мастер. Славные ребята, — повторил он, избегая взгляда инженера. — Я могу идти?

— Погоди, куда ты? Что за черт! — Каймакан, возбужденный, вышел из-за стола, заложил руки за спину. Тут бы ему и походить взад-вперед, да где там — три шага в длину, два в ширину…

— Видишь ли, мастер Топораш, — сказал он решительно, возвращаясь к дружественному тону, — работаешь ты усердно, дирекция тобой довольна. Но ты прекрасно знаешь, что я жду от тебя кое-чего другого. Кто-кто, а я-то уж знаю тебе цену… Словом, мы ждем от тебя какого-нибудь изобретения, понимаешь? В другое время я бы не настаивал, но сейчас мне это нужно. Ты меня понял? Хотя бы одно, на пробу. Разбейся в лепешку, старина, но положи на стол какую-нибудь штуковину.

Каймакан разгорячился. Ему показалось, что желанный товарищеский тон, который иногда складывается из мелочей, а иногда, несмотря на все усилия, остается недостижимым, наконец им найден.

Но когда он мельком взглянул на мастера, то понял, что заблуждался — Топораш стоял и смотрел на него мрачно и враждебно.

Так он и вышел из своей конторки, не сказав больше ни слова…

…Ох, эта унылая поздняя осень!

Каймакан отлично понимал, что после партсобрания дела его запутались. Видно, он торопил их не в меру, сам того не замечая. Чересчур туго подтянул какую-то гайку, и она теперь заедала, тормозя работу всей машины.

Софика… Он все тосковал по ней.

В эти свинцовые дни, когда то немногое, что осталось от пышного убранства осени, казалось, висит на тонкой ниточке, готовой оборваться, Каймакану было невыносимо тяжело. Ему не хватало любви Софии, ласковой и тихой. В эти промозглые вечера, когда на дворе выл сырой ветер и сеялся дождь, он вспоминал, как она теплой, мягкой рукой гладила его щеки, лоб, его брови, как проводила пальцем по маленьким морщинкам вокруг глаз, до самого виска, словно пытаясь стереть их.

…В один из вечеров, взвинченный этими воспоминаниями, Каймакан обернул вокруг шеи шарф и в одном костюме, даже не сняв кепку с гвоздя, кинулся в ночную темь искать Софию. Каково бы ни было отчуждение, не мог он больше без нее. Он готов был ворваться в ее комнатку без стука, обнять ее, не дав сказать ни слова…

Ветер срывал шарф, капли дождя хлестали по лицу, и оно было мокрое, словно от слез, а ноги несли его по знакомой тропинке туда, где жила София.

На крылечке он вдруг опомнился, решимость его исчезла, он не посмел даже постучать в дверь. Он спустился с крыльца, стал лихорадочно ходить мимо ее освещенного окошка. Это окошко с белыми полотняными занавесками!