Луна как жерло пушки. Роман и повести

Каймакан старался не потерять равновесия. Может быть, за это время что-то изменилось в их отношениях? — думал он. Видимо, да. Да… И не в его пользу. Но как бы там ни было, он не мальчик, не безусый юнец и не бросится к ногам девушки, умоляя ее сжалиться. Он никогда не выпрашивал благосклонности. Даже и тогда, когда пошел провожать ее с собрания, не стесняясь никого, на глазах у директора, как она этого давно хотела.

Она же, тогда идя рядом с ним домой, ожесточалась против него все больше и больше. Как-то странно, непонятно держала она себя в тот вечер.

— Из всех учеников ты одного только Пакурару и видишь, — возмутилась она, когда он попытался оправдываться. — „Посмотрите на его подбородок, на его руки…“ Ты готов создать ему какой-то ореол, сделать из него икону…

Она говорила, сдерживая кашель, и слова, казалось, клокотали у нее в горле.

— Тебя раздражает „культ увечных и неполноценных“. Тебя сердят толстые очки Рошкульца, старость мастера Топораша, пустой рукав Колоскова. Ты не веришь в революционное прошлое Мазуре и даже к смерти относишься с неодобрением, если она героическая. Не понимаю, откуда это у тебя? И во имя чего? — Девушка вдруг замолчала и, сделав еще несколько шагов, остановилась.-He потому ли ты так поддерживаешь Пакурару, что он чем-то похож на себя?

Софика снова закашлялась, и он протянул ей платочек. Она прижала его к губам и незаметно сунула в рукав.

— Это чтобы сохранить тепло нашей любви? — смиренно пошутил он.

— Да, — ответила девушка, внезапно притихнув. — Чтоб сохранить ее тепло.

Они неторопливо, чуть вразвалку шли рядом. Она позволила ему взять ее под руку и, отдавшись ритму шагов, всю дорогу слушала его, не произнося ни слова — ни „за“, ни „против“.

Когда они подошли к ее дому, она ни словом, ни жестом не стала его задерживать. Может быть, просто потому, что плохо чувствовала себя после приступа кашля?

На другой день она не пришла в школу. Но только один день ее не было. Когда же она явилась, Каймакан не узнал ее: ее глаза, всегда такие преданные и полные самоотверженного чувства, глаза, которые он всегда помнил ясными, которые всегда светились единственным, всепоглощающим желанием отдать ему всю себя и сделать все для его счастья, — эти глаза стали неузнаваемы.

Нет, она и не думала избегать его или выказывать какую-либо обиду. Словно ничего не случилось, она разговаривала с ним, отвечала на вопросы, но он чувствовал: это не прежняя София. Казалось, между ними пролегла полоса отчуждения, и чем меньше она была заметна, тем труднее было ее преодолеть.

Он все вспоминал, какой она была на партсобрании, когда задала вопрос об отце Иона Котели. Может быть, его ответ обидел ее? Пожалуй… Но не до такой же степени! Какой вызов и сдержанное презрение! Как она держит себя с ним! И при этом до чего хороша! Никогда она ему не казалась такой красивой. Она возмущалась, гневно спорила с ним, а он только и думал, как бы схватить ее и, зажимая слова поцелуями, как бы она ни билась, унести, унести далеко ото всех…

Его тревожило и непонятное поведение директора в последние дни.

Леонид Алексеевич принял его на работу, вскоре после этого доверил ему пост своего заместителя, все время выдвигал его, носился с ним. Чем он расположил к себе старика? Этого он до сих пор не мог взять в толк.

…Только что кончилась война. Дела в ремесленной школе едва начали налаживаться, он, Каймакан, работал, только и знал работу. В политику он не вмешивался. Но чем молчаливее и сдержаннее был Каймакан, тем общительнее становился Мохов. Долгими зимними вечерами, после уроков, прислонившись к чуть теплой печке, он старался вызвать Каймакана на разговор. Расспрашивал про Бессарабию — как шла тут жизнь при капитализме, и хотя он кое-что уже знал по своей работе в ремесленной школе времен ее эвакуации в Taгил. многие его вопросы представлялись Каймакану смешными.

— Сколько лей в день зарабатывал в среднем рабочий? Сколько хлеба можно было купить на эти деньги? А была в то время черная биржа?

Однажды Мохов вдруг спросил его:

— Кем работал ваш отец раньше?

— В ГТМ.

— ГТМ? Что это значит?

— Государственная табачная монополия.

— Монополия? Ага, ага! — Мохов оживился. — Стало быть, он был акционером? — продолжал он испытующе и настороженно.

— Нет, он был просто приказчиком. Продавал сигареты, спички.

Этот внезапный оборот даже как будто разочаровал директора, но в то же время и смягчил.

— Бедняга, сколько же мог заработать такой продавец? Сколько коробков спичек мог купить он сам на заработанные леи? Сосчитайте-ка в сотнях — так легче.

— Зачем же в сотнях? Продавец мог заработать в день на тридцать-сорок коробков.

— Невероятно! Как же он мог содержать свою семью, товарищ дорогой?

Когда выяснилось, что спички тогда стоили в двадцать раз дороже, Мохов изумился еще больше:

— Как же так?

— Очень просто. Такова была цена ГТМ. Монополия!

Оказалось, что монополия распространялась и на торговлю зажигалками и камушками для них и что нарушители облагались довольно внушительным штрафом. Мохов задумался. Но после минутного молчания стал расспрашивать снова:

— А мыло? Дорого стоило мыло?

— Дорого.

— А литр керосина?

— И керосин был не дешевле: монополия!

— Как? В таком нефтяном раю, как Румыния, был дорогим керосин?.. Но скажите, друг мой, то, что крестьяне продавали, тоже было дорого? Скажем, зерно, яблоки, сливы? — спросил он резко.

— Нет, — усмехнулся Каймакан, — это все продавалось по дешевке.

— Вот-вот! — воскликнул Мохов и потрепал его по плечу. — Теперь понимаете? Законы капиталистической экономики.

В этот холодный вечер, когда они вышли из школы, директор взял его об руку и все втолковывал, каким способом наживается буржуазия. Так он довел его почти до дому.

Позже, когда минул год с тех пор, как Каймакан стал работать в школе, Мохов, застав его однажды одного в конторке мастерской, неожиданно спросил:

— Почему вы не вступаете в партию, товарищ инженер?

Тот не сразу ответил, и Мохов глядел на него вопросительно.

— На фронте я не был, — сказал наконец Каймакан. — К тому же я только что вошел в работу. Что значит один год в ремесленном? Я чувствую себя студентом, только что со школьной скамьи…

Директор не спускал с него взгляда.

— И еще одно. Леонид Алексеевич, я все-таки из другого мира: Румыния была капиталистической страной. Социальное происхождение мое далеко не пролетарское. Родители мои, правда, под старость торговали в табачном киоске, но в свое время у них было маленькое именьице. Что и говорить, всякое бывало до того, как разорились…

— Пауперизация мелкой буржуазии, — подытожил, словно про себя, старик, согласно кивнув головой.

Каймакан сунул карандаш в блокнот, встал и вышел из-за стола.