Луна как жерло пушки. Роман и повести

Что ж, не зря нарекли мы его "Круши-Камень". Какая осанка, какая выправка! Вот только пальто портит всю картину: английской шерсти, с меховым воротником и… связанными рукавами-кладовыми. Чоб то и дело перебрасывает его с одного плеча на другое, порой несет под мышкой. Чертовски мешает это пальто. Но все же он шагает впереди колонны, высоко подняв голову, выпятив грудь, суровый, неприступный.

Особенно неприступным он был для своих земляков, знавших его забулдыгой, сынком зажиточного винодела, большого охотника до жареных барашков и старого доброго вина. Слабость эту унаследовал и Гриша — и заработал болезнь печени, из-за которой частенько сидел на диете. Я прекрасно знал это, но теперь Гриша и вспоминать не желал о своем прошлом.

Одного Комана он словно побаивался. Ребята поговаривали, что Чоб просто стелется перед ним. И удивлялись: подумать только, нашел перед кем!.. Эдакий коротышка, два вершка от земли. Ему, правда, перевалило за двадцать, но рядом с Чобом он выглядит сущим мальчонкой. Со временем я убедился, что в словах ребят есть зерно истины. Во всем, что он ни делает, Чоб действительно — то ли жестом, то ли еще каким-нибудь образом — испрашивает дозволения у Комана. Но тот в ответ не издает ни звука. Более того, создается впечатление, что Коман, этот молчун, напоминающий схимника, не очень-то обращает внимание на нашего командира. Во всяком случае, вид у него именно такой. Странная, непонятная история…

Арион Херца, наш всезнайка, рассказывал, что Никифор — бывший семинарист, участвовал в подпольном революционном движении, за что был выгнан родителями и проклят. В довершение всего в румынской армии ему пришлось служить в жандармских частях. В это время была освобождена Бессарабия, после чего Никифор куда-то исчез. Появился он только к началу войны.

Никто не мог бы сказать, где ложь, а где правда во всех этих рассказах Херцы. Одно лишь известно: именно Гриша принял Комана в нашу группу и зачислил на довольствие. Где они познакомились, что было между ними до войны, — этого даже Арион не мог объяснить. Но нас теперь волнует другое. И мы по-прежнему со всеми своими вопросами обращаемся к нашему великану.

— Отчего не выдают нам обмундирование?

— Скоро выдадут…

— А где оружие?

— Будет и оружие.

— И долго мы будем отходить?

— А вон уж виден Буг. Там ждет нас главное испытание.

Чоб часто жует на ходу, отрывая ломти от буханки, которую держит по-крестьянски на груди. А попадется кочан капусты, он и от него не отказывается. Такому здоровяку паек на один зуб. И наш Коммунар умудрился каким-то образом добыть ему дополнительную порцию хлеба и супа. Чоб и думать позабыл о больной печени. Одно знает: шире шаг! В ногу!

Почему мы все, не сговариваясь, стали называть Кирилюка Коммунаром? Одет он в полотняные брюки, заправленные для большего удобства в чулки, носит фуражку с широким, как у гимназистов, козырьком.

Как же случилось, что мы признали его за старшего? Чина у него, как, впрочем, и оружия, нет. Никто не велел нам подчиняться ему. Может, дело в его солдатской шинели? Еще двое ребят носят шинели, но у него она длиннее, аккуратнее, застегнутая сверху донизу и туго подпоясанная ремнем.

Скорее всего, в шинели дело…

Белобрысый, со спокойным взором степняка (он молдаванин, мы все это знаем, но родился где-то под Вознесенском), Кирилюк ни в чем не дает нам спуску. Увидит, что портянка не так обернута, и развезет историю, — только глазами хлопай. В конце концов оказывается, что от этой портянки чуть ли не исход войны зависит. Поневоле остановишься и начнешь переобуваться…

Никто не мог бы с точностью сказать, когда и где он появился в нашем отряде. Скорее всего, это произошло за Днестром, после гибели нашего интенданта. Мы увидели шагавшего рядом с нами седого подтянутого человека в шинели. Должно быть, мобилизованный, подумали некоторые из нас. А может, из эвакуированных. Ведь совсем седой…

Мы идем все дальше на восток.

Позади остаются богатые украинские села, городки с элеваторами, издали напоминающими сказочные замки. Ночью, одуревшие от усталости и сна, вскакиваем по команде и на ранней зорьке уходим, оставив теплые пепелища костров. Куда идем? И что мы, в сущности, представляем — нестроевики, вступившие на дорогу войны и еще не подобранные ни одним военкоматом?

День и ночь идем и идем.

Все реже привалы, все скуднее теплая пища. Настанет день, когда мы и вовсе останемся без провизии. А Коммунар появляется то в голове, то в хвосте колонны. По его словам выходит, что настоящий наш командир ждет не дождется нас где-то впереди.

Вот он, подняв ладонь к козырьку, обращается к одному из нас:

— Товарищ боец, шире шаг! Шире шаг, и в ногу шагайте, в ногу!

А "боец", заляпанный грязью, в засученных до колен штанах, еле плетется где-то позади всех. И Кирилюк, распахнув для наглядности полы шинели, печатает шаг, командуя самому себе: "Левой! Левой! Левой!"

Немного погодя голос его слышен уже где-то впереди:

— Шире шаг, боец! Левой!

А ведь я и еще кое-кто из ребят отслужили действительную в румынской армии. Там офицер — это, скажу я вам, штука: фуражка с золотым тиснением, лаковые сапоги и белые перчатки, взгляд, леденящий кровь, голос Зевса-громовержца. А у нашего Кирилюка вид более чем домашний: шагает рядом отягощенный заботами человек, опустив одно плечо, словно на него давит неимоверная тяжесть.

Но он упорно продолжает величать нас "бойцами" и, обращаясь к нам, поднимает ладонь к козырьку. У нас глаза слипаются от усталости и недосыпания, а он требует, чтобы мы аккуратно брились и пришивали оторванные пуговицы. Потому что во всем этом есть свой смысл.

— Вот вы жалуетесь, что не дают вам винтовок. Не получаете, мол, обмундирования. А мы в гражданской лаптей порядочных и то не видали. По три солдата на одну трехлинейку…

Странно, но именно эта его постоянная придирчивость, понукания помогают нам обрести душевное равновесие. Постепенно мы приноравливаемся к тяготам нелегкого пути, и колонна трудармейцев уходит все дальше от линии фронта.

Много уже пройдено дорог, проселков и просто тропок, пробитых напрямик через поля и сады. Ночные тревоги, дневные привалы… Бомбежки, бомбежки… От них особенно достается нашей кухне и "обозу". А Кирилюк меж тем всячески пытается пристроить нас. Завидев военную колонну, спешит навстречу командиру, что-то горячо доказывает. Иногда возвращается повеселевший.

— Строить будем. Укрепления. Заграждения, чтоб немцу не пройти, — говорит он в ответ на наши вопрошающие взгляды. — Вы все рветесь на фронт. А это — тоже фронт, тоже передовая. Вы такие же солдаты, как и все остальные.

Но только мы начинаем вгрызаться в землю, — надо уходить. Немец наступает на пятки. И снова все бросай. Лопату и лом на плечи — и в путь. Быстрее! Шире шаг!

А если мы долго не получаем "оперативных" заданий, Кирилюк сам находит нам работу: мы засыпаем воронки на дорогах, тушим пожары, помогаем колхозам убирать урожай.

Потом нас, вместе с другими подобными же группами, вливают в строительные батальоны. И снова возводим очередные укрепления. Остановить, во что бы то ни стало остановить захватчика! И мы засучиваем рукава. Ночью и то не уходим с трассы. Спим тут же, укладываясь на мягкую, свежевскопанную землю. Еду привозят нам прямо к траншеям.