Луна как жерло пушки. Роман и повести

— Ты шибко сознательный, Чуб-Чоб! Самый сознательный из нас всех. Прямо-таки рвешься на передовую. Ну так вот — тут для тебя все двери открыты. — Он делает широкий жест рукой, охватывая этим движением не только просторный овраг, но и всю беспредельную степь. — Сказано: стучи и тебе откроют.

— Будут силы, так, может быть, и открою, — еле слышно отвечает Чоб, ни к кому не обращаясь. — А дверь у меня одна, только одна…

— Одна или семь — это все равно, — отрезает Туфяк. — А вот насчет пайка, насчет сухариков и супа не взыщи: каждый будет получать сообразно выработанной норме. Ни на грамм больше! И не клянчить у меня прибавки! Рост у него, видите ли, большой, кишка тонкая…

— Почему семь? Одна, одна дверь, — продолжает в каком-то забытьи Гриша. — Одна…

— И болезни — так и знай — тут никакие не помогут. В медпункте не топят. До леса далеко, люди согреваются ломами да лопатами. Вот так, мил человек!

Я ушам своим не верю. Вот оно — то, что я тщетно пытался в нем высмотреть! Теперь уж никакой увеличитель мне не нужен: все как на ладони. Так и подмывает перебить его, возразить, доказать, что в каждом его слове — ложь. Но нет, пусть говорит, пусть выкладывается. А злобы, злобы-то сколько в его словах! Вот, оказывается, что не давало ему покоя: те двести граммов хлеба, что Кирилюк выхлопотал для Гриши и от которых наш Круши-Камень давно отказался, сразу после того, как пропал Никифор. Лишняя ложка супа, она лишает его покоя.

Тем временем подходят еще несколько наших ребят, из тех, которых мы потеряли в пути. Если глаз меня не обманывает, это Пэзурат, Томулец и другие. Они! Те, что остались с солдатами в траншеях на берегу Дона. И все, как один, в военной форме!

Мы окружаем их, забрасываем вопросами.

— Пороху понюхать довелось или нет?

В ответ ребята только отмахиваются, пожимают плечами.

А это еще кто? Братья Шербан! Тоже выкарабкались! И откуда они только взялись?

— Ну и ну! — озадаченно говорит Филин, почесывая затылок. — Такие просторы… и чего только нет: моря, вечные льды, пустыни. А деться некуда: в змеиной норе и то не укроешься. Ну и ну…

— А скот вы пригнали? — нетерпеливо дознается Арион Херца и озирается жадно.

Младший Шербан — зубоскал известный: ему пальца в рот не клади. Это написано и на остреньком его лице, на котором теперь, в разгар русской зимы, конопушек не меньше, чем дома в середине лета. Он смотрит на Ариона, точно тот спятил.

— А ты что, по мясцу соскучился? — спрашивает он. — Запамятовал, что теперь великий пост? Хотя вы же, кажется, католики…

— Кто, кто, а ты бы должен это знать, — огрызается Херца. — Небось частенько кормил фрицев мясом.

— Не беспокойся. Тебе тоже осталось, — отвечает, не раздумывая, младший Шербан. — Видишь вон, направо, овраг? Сбегай, там валяется дохлая кобыла…

— Да что ты к нему пристал? — мягко урезонивает его старший Шербан. — Их брат не ест таких копчений. Им подавай вуршты…

— Майн гот! И где вы набрались столько ума? — удивляется Херца. — Уж не отведали ли румынской чорбы?

Это явный намек: мол, не побывали ли вы в румынском плену?

— Слушай, фриц, — сурово отвечает старший Шербан, поняв, что дело принимает неприятный оборот, — ты говори, да не заговаривайся. Уж если кто и может перейти к немцам, так это твоя милость. Они ведь — голова всему, они снимают сливки. Румынам достается один обрат… А теперь погляди на эту расписку. Видал? Такого документа у тебя отродясь не было. "Получено… в количестве… голов…" Подпись и печать. Ясно?

— Не надоест же молоть языком! — раздается голос. — Нашли о чем трепаться: копчености… вуршты… сливки… Вы чего добиваетесь? Чтобы я слопал последний сухарь, а завтра целый день щелкал зубами?

Можно подумать — это говорит Силе Маковей. И хотя это не он, ошибки большой тут нет. За него говорит Ваня Казаку. Ловко он распекает спорщиков!

— Ну и дубье! Одному немцы мерещатся, другому — румыны. Да вы что? Кому вы нужны, этакие дохляки? Проситься будете — не возьмут.

Мы медленно расходимся. Уж очень пробирает мороз.

Пока нас оформляют, остается несколько свободных часов, чтобы походить на свободе, отдохнуть после тяжкого похода, оглядеться. Никаких обязанностей, забот. Мы отбрасываем даже мысли о том, что ждет нас впереди, о войне… Оказывается, на несколько часов это вполне возможно.

Место, где мы находимся, представляет широкую коническую выемку, нечто вроде гигантской воронки с неровными краями. На дне ее поблескивает заледеневший ручеек, берущий начало из тонкой струйки родника. Берега уходят полого вверх, но и этого вполне достаточно, чтобы защитить жилища людей от морозного дыхания стужи. Жилища эти построены далеко от трассы, должно быть, чтобы обезопасить их от налетов немецкой авиации.

Вечером нас собирают у входа в продуктовый склад, выдают сухарей на пять дней вперед и — о чудо! — по несколько кусков сахара на брата. Затем Туфяк ведет нас к землянке, в которой можно устроиться на ночлег. В крайнем случае кое-кто переночует в медпункте, а завтра будем строить собственную землянку.

— А как же насчет курева? — тихо осведомляется Гриша.

— Ни крохи. Ни на одну затяжку. Зато легкие будут здоровее.

— Кому надо, тот найдет. Цена известна: паек сухарей за полпачки махорки.

Мы расходимся кто куда — устраиваться на ночлег. А я второй раз за этот день стою у двери медпункта. Никого я не спрашивал, но убежден, что стоит мне отодвинуть полотнище двери — и передо мной, как в сказке, предстанет Стефания.

Так оно и было.

Стефа делает перевязку человеку, лежащему у печурки. Из-под засученной штанины видна синеватая нога с сизым налетом, точно от гангрены.

Морозная волна врывается со мной в палатку, и Стефания поднимает глаза. За это мгновенье она успевает заметить мое присутствие и привыкнуть к нему. Возможно, она даже рада мне. Я сужу об этом по участившимся движениям ее рук, — белый бинт играет в ее пальцах, как стружка из-под рубанка. Мне чудится безмолвная просьба не уходить, подождать.

Блики догорающего в печурке огня ложатся, будто направленные чьей-то рукой, на ее лицо и руки. Я благоговейно застываю, любуясь зрелищем, которое дозволено увидеть мне одному. Хочется подойти поближе — к ней, к пышущей жаром буржуйке, — но я не двигаюсь с места, боясь нарушить колдовство. Мягко опускаюсь на одно колено, подгибаю второе. Усталость наваливается на меня всей тяжестью, и я по-прежнему, стараясь не шуметь и не упустить ни одной детали из того, что происходит передо мной, ложусь на земляной пол и кладу под голову неизменный вещевой мешок.

Теперь я отчетливо различаю ее лицо — брови, локоны, заложенные за ухо, глаза, которые она так упорно скрывала от меня. Синие-синие ее глаза. Широко открытые, освещенные изнутри, ясные до самых глубин. Хотя нет, не такие уж они ясные, как мне кажется. Чем больше я всматриваюсь в них, тем более отчетливо понимаю, что они что-то от меня утаивают. Сердце начинает тревожно ныть. В сущности, я не мог бы точно сказать даже, какого они цвета. Не то синие, не то голубые.

Я должен в конце концов понять, что в них таится, в этих глазах. Всмотреться, проникнуть в самые сокровенные их глубины. Вряд ли когда-нибудь представится более удобный случай. Устраиваюсь у стены и жадно впиваюсь глазами в ее лицо.