Луна над рекой Сицзян

Под ярким лучом фонаря сомкнутые веки медленно открылись.

— Эй, ты убил человека? — спросил один из полицейских.

— Нет, нет, ничего подобного. — Старик попытался заслонить лицо от слепящего потока света.

— Тогда как умерла старуха, тело которой лежит в доме?

— Я её убил.

— Ты заявляешь, что убил человека?

— Я никого не убивал. Я только умертвил свою жену.

— Твоя жена — тоже человек. Если убил её, значит, убил человека. Понятно?

Старика подняли на ноги, надели на него наручники. Полицейский подумал о том, каким лёгким, словно травинка или дуновение ветра, был дедушка Юй. Этот невесомый человек не знал, куда и почему его ведут.

— Ты совершил преднамеренное убийство. Тебя будут судить. По меньшей мере тебе светит смертный приговор с отсрочкой, — сказал полицейский.

— Что значит «смертный приговор с отсрочкой»?

— Казнят тебя, — пояснил староста. — Однако не сразу.

— А сколько нужно ждать?

— Не знаю. Может, один, может, два года. А может статься, что и вообще помилуют.

При этих словах старик залился слезами:

— Эх, матушка, матушка! Постыдился бы, Сюн Сань! Не можешь помочь, чёрт с тобой. Зачем нужно было сдавать меня полиции? По твоей вине мне нужно ждать ещё год или два. Болван ты!

Обругав дальнего родственника, старик высморкался и обрушился на жену:

— Я же говорил тебе, что не нужно обращаться к Сюн Саню. А ты — «он поможет, он поможет»… Теперь что? От него только неприятности. Ты-то порвала с этим миром, с тебя взятки гладки, а меня оставила нести наказание! Старая больная дура! Чума! Сейчас у тебя и ноги не ломит, и руки не ноют, и поясница не болит, и голова не беспокоит. Оставила меня одного, а сама-то теперь далеко, забот не знаешь…

Старик безутешно рыдал. Шатаясь, он шёл за полицейским, причитая так громко, что стая ворон на дереве всполошилась и взмыла к луне, заполонив всё небо.

Спустя два месяца дедушка Юй был приговорён к двадцати годам за умышленное убийство. На суде старик гневался, спорил с обвинением. На всех он смотрел исподлобья. Наконец он так устал, что задремал прямо в зале и проспал до самого оглашения приговора. Когда к нему подошёл пристав с вердиктом в руках, дедушка Юй глухо закашлялся и сплюнул слизь на землю.

Получив приговор, старик даже не взглянул на него. Скомкал бумагу, протёр ею нос, губы и выбросил.

2006

Женщина, женщина, женщина

1

перевод Р.В. Замиловой

Это из-за неё мы почти всю жизнь надрывно кричали. Вчера заглянула соседка с нижнего этажа сделать замечание, что наша канализация снова забилась и грязная вода просачивается к ней. Я проорал свои извинения, и от удивления её чёрные глаза скосились к носу. Тут я и сам ощутил некоторое неудобство, но, не в состоянии держать себя в руках, снова нанёс оглушительный удар по её барабанным перепонкам, предложив присесть и выпить чаю… В итоге она в спешке отпрянула за дверь, всё равно что сбежала.

Эх, постоянно я кричу и кричу, вечно пугаю людей. За столом, по телефону, на улице — когда хочу что-то тихо сказать жене, а особенно когда пытаюсь обратиться к какой-нибудь женщине с лицом, изрезанным морщинами, и с тонкими белыми волосами, — стоит мне отвлечься, как моя глотка начинает клекотать изо всех сил, усложняя мне жизнь. Мне всегда казалось, что эти женщины — мои дядюшки и будут недовольны, если я не проявлю уважение, обратившись к ним не на полной громкости.

На самом деле почти никто из них не был дядюшкой. Нет.

«Дядюшка» — это та же «тётушка». Так говорят у нас на родине. К женщинам там всегда обращались как к мужчинам. Не знаю, объяснялось ли это уважением или, наоборот, презрением, создавало ли это какие-то проблемы… Я как будто забываю, что тётушки давно нет рядом со мной, не до конца осознавая, что для меня значит её отсутствие. Уже прошли бесконечные два года, жизнь течёт своим чередом, и мне незачем надрывать горло. Я уже начал сомневаться, а не испортился ли мой слух давным-давно, ведь теперь любой звук, просачиваясь через мою, подобную пласту горной породы, барабанную перепонку, становится тщедушным и как будто съёживается. Неужели и тётушка так же оглохла? Говорили, что уши её отца тоже были никуда не годными, а среди пяти братьев дедушки было двое глухих… Вот уж действительно людям в этом роду пришлось покричать.

Не слышат и поэтому кричат? Или кричат и только поэтому не слышат?

Два года минуло, а в этом мире всё ещё остаётся сохранившаяся от неё пара покрытых пылью и въевшейся грязью бамбуковых палочек, — связанные верёвкой, они болтаются за дверью и иногда, следуя за движением двери, лениво постукивают. Это голос тётушки, который никогда не исчезнет. Помню, как в тот день я привычно проорал ей: «Ты что, порезала руку?» Вбежав в кухню, увидел её сгорбленную спину, выступающую подобно горному пику, мягкие мочки ушей, иссушенные седые волосы и золотые монетки нарезанного имбиря под кухонным ножом. Ничего не стряслось.

Ну, то есть я не обнаружил на полу отрубленного пальца. Хотя мне только что показалось, что она — вш-шух! — отрезала себе палец, пока я в соседней комнате читал книгу по философии.

Она вздрогнула:

— Вода скоро закипит.

— Да я пришёл посмотреть твою руку…

— Ага, как раз грею воду для мытья рук.

Глухие умеют угадывать, о чём идёт речь. Быстро и не теряя спокойствия она интерпретировала звучание моего голоса, навскидку подхватила разговор, изо всех сил стараясь убедить окружающих, что этот мир устроен очень логично и упорядоченно. Мне не хотелось её поправлять, я уже свыкся с этим и, сделав вид, что всё в порядке, вернулся к себе в комнату.

Тот звук из кухни робко продолжился. Это уже не был чистый «вш-шух, вш-шух, вш-шух»; если внимательно прислушаться, к нему примешивались «хрусть, хрусть, хрусть» и «кц-ц, кц-ц, кц-ц». Это явно не было звуком нарезания имбиря, скорее звуками, которые производит лезвие ножа, отсекающее кусочек за кусочком от пальца: разрезались хрящи, сдиралась кожа, а затем нож намертво застревал в суставе. Точно, это могло быть только звуком отрезаемого пальца. Почему же она не кричит от боли? Неожиданно кухня взорвалась щедрым «хр-р-рясь, хр-р-рясь», так что задребезжали окна. Я с уверенностью определил, что она только что успешно отрезала кисть и приготовилась со всего маху отрубить себе руку по плечо. Вот сейчас, кажется, она отсекает себе руку кухонным ножом? А теперь, расправившись с рукой, принялась вскрывать собственное бедро? Взрезав бедро, стала яростно тыкать ножом себе в поясницу и голову? Разлетаются обломки костей, хлещет кровь, и эта горячая густая кровяная каша наверняка стекает по ножке стола на пол, украдкой просачивается в коридор и, столкнувшись с пластиковым ведром, делает поворот и направляется в сторону двери моей комнаты.

Я в отчаянии вновь бросаюсь к ней и обнаруживаю, что всё по-прежнему в порядке. Она всего лишь, согнувшись в дугу, самозабвенно рубит старый кусок сушёного бамбука, полная решимости настрогать в кастрюлю даже его чешуйчатую кожицу.

Возможно, со мной что-то не так.

Заметив меня краем глаза, она часто моргает: «Кипяток? Я только что в термос налила, там много горячей воды».

Я даже рта не открывал и тем более не спрашивал о кипятке. Но для неё, возможно, моё длительное молчание не было правдоподобным. Она думала, что я что-то да сказал, и постоянно придумывала за меня. Интересно, воображала ли она когда-нибудь, как я между делом устраиваю кровавую бойню самому себе?