Луна звенит (Рассказы)

— Нет, — сказал я, — я молчу. Я вас понимаю, конечно…

— Понимаешь! Это плохо, если ты меня вдруг понимаешь. Впрочем, можно представить. Отчего бы нет! А вот теперь я, дорогой мой, влюбился… Это дикость какая-то! Ты меня слышишь?

— Да, — сказал я.

— А понять ты меня можешь?

Старик спросил это с усмешкой, и я тоже улыбнулся ему в ответ в потемках. Люди, когда внимательны друг к другу, чувствуют улыбки, слышат их в темноте, и я знал, что старик услышал эту мою ответную улыбку. Он сказал:

— Понять почти невозможно. Мне скоро шестьдесят четыре, а ей дай бог тридцать… А может, и того меньше. Лет двадцать восемь. Это смешно. Смешно ведь?

— Ну почему, — сказал я. — Почему же — любовь и вдруг смешно?

— Вот это ты верно говоришь. Это только слабоумные смеются, услышав о чувствах, о настоящих чувствах… Слабоумные и недалекие люди.

Он помолчал, как бы взвешивая свои слова и утверждаясь в своей правоте, а потом с искренностью и уверенностью, что я выслушаю все до конца, начал рассказывать мне историю своей странной, безвременной любви.

— Она, конечно, не догадывается ни о чем… Нет! Я и словом не обмолвился за все эти три с лишним года. Нет, конечно… И все это умрет со мной. Я не посмею, конечно… Ах, если бы я был моложе! А началось все очень странно. Года четыре назад я получил однокомнатную квартиру в Черемушках. Въехал. Купил мебелишку, отделал кухню под кабинет-гостиную… У нас сейчас поветрие такое — делать из кухни все, что угодно, только не кухню. Я тоже не отстал. В комнате у меня, конечно, обеденный стол, стулья, диван-кровать, а на кухне я принимал самых близких своих друзей. Мы там сидели, пили… ну, конечно, не только, чай… а в комнате было темно, зажигал я только бра… В общем, у меня хорошенькая квартирка. Тем более я один… А что нужно для одного? Кухню? Кухню я отделал с любовью. Один мой старый друг, районный архитектор, дал мне эскиз, и по этому эскизу я преобразил свою кухню. Блажь! А в общем-то почему бы и нет? Ведь мы не аскеты…

Лето было дождливое. Трава вымахала, как осока. Березки курчавились. Тишина. А когда однажды разразилась гроза над нашим кварталом, обалдел от испуга. Не понял сначала. Гром не гром, пальба не пальба… Ужасный гул! А потом привык. Дома-то плоские, звук резонирует — вот и гремит на новых улицах необычный гром, звонкий какой-то, гулкий. Утром, часов до десяти, у меня солнце, а вечером тоже отраженное солнце освещает. Лучи его, отражаясь от белой стены, от стекла соседнего дома, светят в мои окна… Нежный такой, ласковый свет!

Так вот, она поселилась в квартире надо мной. Я видел, как она вселялась. С ребенком на руках, бледная от счастья и усталая тоже, наверное, от счастья. Ты знаешь, как можно устать от счастья? А ребенок только-только научился ходить…

Приехала она из ближней деревни, из Шаболова, что ль. Деревню эту ломали, а жителей переселяли в новые дома. В общем, никогда она не жила в благоустроенном доме, с газом, с горячей водой и так далее. А к тому же была она еще немая…

Старик помолчал, а потом со вздохом опять стал говорить:

— Сынишку ее звали Сережей. А меня тоже зовут Сергеем. И вот слышу я, зовет она своего: «Серьёза! Серьёза!» И с трудом зовет, с натугой. Язык не слушается. Грубый язык. Тяжелый. Потом я узнал, что в детстве у нее скарлатина была, и она оглохла. И онемела. Говорить-то ее научили… Но ты представляешь, как это трудно! А? Удивительно! Не слышать ни себя, ни людей — и говорить…

А сначала я растерялся. Привезла она с собой какую-то деревянную качалку и вот среди ночи, как сынишка ее заплачет, вскакивала и давай качать… У меня над головой: бух, бух, бух, бух. Повезло, думаю, черт побери!

Затопила она меня. Воду горячую не сразу дали. Да и потом что-то там ломалось часто, не ладилось, и слесари временно отключали. Она, не зная, открыла краны, а закрыть забыла и ушла. Воду-то без нее и дали. Всю мою кухоньку испортила. Ну что делать! Дверь ее заперта, и слышу, как вода там хлещет и пар из щелей валит. Хорошо, участковый проходил, взломали мы с ним дверь, закрыли краны, а у нее полна квартира воды, детские игрушки какие-то плавают…

Потом пришла сама. Я на нее как на врага лютого смотрю, а она вся в слезах, и такие слезы у нее тяжелые, словно это и не слезы. И так на меня смотрит, будто сказать хочет: прости. А сказать не может. А сынишка у нее в ногах, за подол ее цепляется, плачет. А она ему стоном своим говорит:

— Серьёза, не надо. Серьёза!..

На следующий день двое мужчин чинили ее дверь.

Они-то мне и рассказали, отчего она оглохла и немой стала. Один из них был мужем подруги ее, работала его жена с этой Лизой на ткацкой фабрике. И все он оправдать ее пытался передо мной. Разжалобить меня пытался. А меня и не надо было. Я и так жалел ее тогда и странное чувство к ней испытывал: поговорить мне с ней хотелось… и погладить ее по голове. И думалось, что будет ей чертовски приятно, если я ее поглажу.

О муже ее я ничего не знал. А она, прощенная мной, стала мне всякий раз благодарно так улыбаться, на лестнице ли, на улице ли… Идет навстречу, улыбается, глаза опускает, смущается, и такая славная, от души у нее улыбка, столько добра и простоты в этой улыбке, что затосковал я… И стали мне в голову мою старую, дурацкую лезть всякие бредовые идеи.

Матерь природа, так сказать, ее не обидела. Высокая, ладная, с тонким носом, похожая на девушек Прибалтики. Милое, в общем, лицо. А услышишь мычащий ее, стонущий голос — страшно делается. Особенно страшно, когда вдруг прорывался у нее смех. Она не умела смеяться… Радоваться умела, а вот смеяться — не научили. Кое-какие слова говорила, а смеяться не умела, бедняжка…

Старик долго молчал, а потом сказал жалким голосом, да так, что у меня мурашки по коже потекли:

— Слабею я, вот говорю тебе сейчас, а у самого слезы… И никак не могу сдержаться.

Он, наверное, думал, что я чувствую слезы в его голосе, потому и признался мне. А я не слышал его слез. Улыбку слышал, а слез нет. Крепился старик.

— Ну вот, — сказал он. — А потом она собралась куда-то. Я к тому времени сыну ее новую кровать купил, подарил ее. Она отказывалась, конечно. Говорила в бреду своем что-то, краснела. Но потом уломал я ее, и она взяла. На меня соседи как на сознательного человека смотрят, а я черт те что в голове своей вынашиваю… Радоваться стал встречам. Увижу ее и дышу ею, руку ей жму. Рука у нее сухая, горячая… и жесткая. Она и меня стала звать: «дада Серьёза»… Да. Так вот, собралась она в свой отпуск куда-то уезжать. «Куда?» — спрашиваю. А она говорит: «Сыбир». В общем, как я потом узнал, поехала в Сибирь за мужем. Муженек бросил ее с ребенком, а сам уехал на сибирскую какую-то стройку. И как я понял, хотела она его оттуда к себе обратно заманить. Соблазн-то великий — квартира. Уезжая, она мне ключи от своей квартиры оставила. А я по вечерам бренчал затертыми этими ключами и тосковал без нее. Уехала она радостная и, как говорится, окрыленная. А вернулась с тяжелым взглядом, и глаза у нее стали как тучки с дождем. Не привезла она с собой мужа. А я-то радуюсь, идиот, я-то ликую… И пирожных ей купил разных, и Сережке автокран игрушечный подарил. Слава, думаю, небесам, вернулась.

А на следующий день она меня спрашивает: «Дада Серьёза», сковородки, дескать, не брали? Я уже понимать к тому времени стал ее. «Какие, — говорю, — сковородки?» — «Может, — говорит, — картошку жарили?» А сама на меня смотрит, словно я эти сковородки, пока она в Сибирь ездила, присвоил себе. Ключи-то от квартиры у меня были. Вот оказия! Я на нее тогда обиделся чуть ли не до слез. Хватит, думаю, старый хрыч, дурью мучиться. Кому ты нужен! А потом заболел.

Прошла неделя, а у меня с сердцем что-то, уложили в постель. И вдруг однажды звонок. Я думал, сестра пришла, а это Лиза… «Дада Серьёза, — говорит, — нашла сковородки…» Боже ты мой! Как я обрадовался тогда. Они у нее в духовке были, сковородки эти распроклятые.