Лунная радуга. Этажи(Повести)

Она, конечно, пропустила меня к Мишке, но у него была высокая температура. Он только улыбался глазами. К мясу, к хлебу, к огурцу даже не притронулся.

И вся рота и я… Все мы были горды за Мишку. И даже старшина Радионов проникновенно говорил о Мишке Истру на вечерней поверке. Он сказал, что Истру вел себя как настоящий солдат в настоящем бою.

На койке я долго не мог уснуть. Думал о Мишке. Интересно, хватило бы у меня духа, мужества, сил совершить то, что сделал Мишка?

Только что гадать — такое проверяется не в мечтах, а на деле.

Признание

Весна наступила незаметно. Снег растаял, а трава еще не проросла. Все было черно, как на пожарище. Обложные дожди то моросили мелкой сеткой, то вдруг свирепели и хлестали землю. Дороги между казармами превратились в жидкую кашицу. Все разбухло.

Истру уже третью неделю лежал в санчасти. У него было воспаление легких, но кризис миновал. Я приходил к нему, но мне почему-то не хотелось встречаться с Маринкой, словно я был виноват перед ней.

Прошло немало времени, как сержант Лебедь вернулся из отпуска. И я занял прежнее место в расчете отделения, место стрелка-автоматчика. И майор Гринько и лейтенант Березкин остались довольны моей работой. Мне объявили благодарность перед строем роты.

В личном плане ничего нового не произошло. Лилю я больше не встречал. В гарнизоне ее не было. Она развлекалась в Ленинграде, где жила ее мать.

Я часто посещал библиотеку, читал всю новую литературу. Библиотекарша, молодая женщина, жена офицера, знала меня.

Однажды я пришел в библиотеку мокрый. Читальный зал был пуст. На длинных, под зеленым сукном столах лежали подшивки газет и журналов.

— Игнатов, — сказала библиотекарша. — Для вас письмо.

Она протянула мне маленький конверт с голубым ободком. Адреса и почтового штампа на конверте не было. Просто написано: «Игнатову Славе!»

Библиотекарша улыбалась. Она была полная и симпатичная, с длинными каштановыми волосами. Ее муж болел туберкулезом и шестой месяц лечился в госпитале.

Я сел за последний столик. Вскрыл конверт. На листке, тоже окаймленном голубой полоской, написано:

«Славик! Хочу тебя видеть. Коли сможешь, приходи вечером в четверг. Отца, наверное, не будет. Приходи хоть на минутку. Л.».

От большой радости, как и от большого горя, люди впадают в состояние, о котором Мишка Истру образно сказал:

— Я чувствовал себя так, словно с верхних нар мне на голову опустили пару кирзовых сапог.

Я встал и, пошатываясь, пошел на выход. Если применять Мишкину терминологию, то я шатался так, словно вся рота опускала мне на голову кирзовые сапоги.

— Игнатов, вы не возьмете «Войну невидимок»? — спросила библиотекарша. — Это в вашем вкусе.

— Не возьму, — ответил я.

— Это в вашем вкусе, — библиотекарша улыбалась.

— Какой сегодня день? — спросил я.

— Четверг.

— Спасибо, — сказал я.

Библиотекарша улыбалась.

Вечером я сказал сержанту, что хочу пойти в санчасть навестить Истру.

— Ладно, — сказал сержант Лебедь. — Передайте ему привет. И скажите, что он позабыл смазать свою лопатку. А теперь она покраснела. И я, наверное, накажу его, когда он вернется.

— Хорошо, — сказал я. — Я передам Истру, что он забыл вычистить свою лопатку и что вы накажете его по возвращении.

— Ладно, — сказал добрый Лебедь, — про наказание, пожалуй, не надо. А привет не забудьте!

Она встретила меня улыбкою, похудевшая. Удивительно похожая на девчонку. И оттого, что она походила на девчонку, а не на какую-нибудь голливудскую звезду, я чувствовал себя увереннее.

— Я только вчера приехала, — сказала Лиля. — Ты разве не получал моих писем?

— Ты их не писала, — ответил я.

— Но я собиралась, — сказала Лиля.

— Возможно.

— Мы были с Тайкой в Ленинграде. Там весело.

— В Ленинграде всегда весело.

— Я должна иногда приезжать в Ленинград, иначе меня выпишут. Понимаешь, я прописана в Ленинграде. У меня там площадь.

— Понимаю.

— Сними шинель, — сказала она. — У меня есть венгерский вермут.

— Шинель я не сниму.

— По новогодней причине?

— Нет. Я должен забежать в санчасть.

— К Маринке? Вы с ней встречаетесь?

— Нет. Заболел Истру.

— Бедный Мишка. Что-нибудь серьезное?

— Простудился.

Лиля поставила на стол бутылку. Бутылка была высокая, с пестрой этикеткой. Распахнув сервант, Лиля достала две высокие хрустальные рюмки.

— Штопора у нас нет. Придется ножницами.

— Я выбью пробку, — сказал я.

— Ты способный, — сказала Лиля.

Я выбил пробку. Лиля наполнила рюмки.

— Значит, это правда, что ты не встречаешься с Маринкой?

— Я видел ее не больше, чем тебя.

— И она не нравится тебе?

— Да, не нравится, — ответил я и выпил вино.

Лиля тоже выпила все вино. Потом она придвинулась ко мне и насмешливо спросила:

— А я?

Теперь я снова различал пудру на ее лице, комочки туши на ресницах, но впечатление, что она моя ровесница, не проходило. Никакая она не королева!

— Ты нравишься мне, — сказал я.

Лиля отпрянула назад.

— Я польщена.

И вдруг сделалась розовой и даже смущенной. Этого, признаться, я не ожидал. Мы смотрели друг на друга с таким удивлением, будто виделись впервые.

Я взял со стола бутылку, стал разливать вино в рюмки. Оно бежало темной густой струйкой. И струйка изгибалась от края к краю и, наконец, выскользнула за пределы рюмки. И тогда я понял, что рука у меня дрожит. И Лиля поняла это. К ней вернулся прежний цвет лица. Она улыбалась. Я поставил бутылку. И обнял Лилю. И она потянулась ко мне, словно давно ждала этих объятий.

…Лиля выключила свет. С дивана я видел узкую шкалу приемника. Она мерцала маняще, загадочно. Негромко играла музыка. Я спросил:

— Ты любишь меня?

— Глупый, — сказала Лиля. — Давно… Но поняла это только в Ленинграде.

— Ленинград — хороший город… — сказал я.

— Я глупая, — самокритично заметила Лиля.

— Ну и пусть. Ты красивая…

Музыка заполняла комнату. Тихая, нежная…

Лиля сказала:

— Я люблю слушать музыку и читать хорошую прозу. Мне кажется, что когда-нибудь писатели будут писать прозу для музыки. Представь, мы с тобой в Ленинграде, в концертном зале. На красивой бумаге, красивым шрифтом напечатан рассказ или поэма в прозе.