ЛЯДЬ

– Смотри, берёшь правой нож, – он нежно, будто ладошку младенца, обнимал пальцами деревянную ручку прибора для стейка, – всё внимание переключается на него. И в этот момент левой втыкаешь вилку в сонную артерию. – Секунду назад ещё только столовый прибор тут же летел, влекомый пьяной дланью, в направлении приятно аристократической шеи, останавливался чётко на границе кожного покрова и тут же исчезал. Лишь четыре едва заметные точки напоминали о только что произведённом эксперименте. – Вот и всё, противник обезврежен.

– Чудо ты моё в перьях, ей-богу, – Натаха ласково проводила рукой по давно небритой щеке. – Ну стану я в эти коммандосы играть! Проще под стол этот залезть и сменить лютый из лютых гнев на пять минут хорошей работы. Тут и дело в шляпе. Ты видел, чтобы ваш брат кого пришил непосредственно после, так сказать, процесса? Вот и я нет. А ежели уж совсем припрёт, тебе, сердяжный, наберу – не всё же токмо на войне пропадать.

– Умная ты баба, – осклабившись ревниво, через силу улыбнулся будущий спаситель.

– Баба другой и не может быть. Иначе это уже так, физиологическая добавка.

– Как? – оторвавшись частично от процесса, не поленилась закричать через комнату Малая.

– Не как, а к чему! К вот этому, змею Горынычу вашему, – и, перегнувшись через стол, она картинно чокнулась с объектом, чем вызвала уже искренний смех Вована. Покуда вышеозначенный столовый прибор не почесал ему за ухом. – Вот и прошляпил ты, десантник, свою горемычную шкуру.

– Какой я тебе десантник, – голос прозвучал с хрипотцой, и младшие по званию друзья в кровати напротив синхронно остановились, по опыту зная, что произойдёт в следующий момент.

– Да мне по барабану, какой ты парашютист. Давай пить или трахаться, а приёмы самбо оставь для профбесед с малолетками, кому ты мозги войной своей промываешь. Козёл плешивый, тебя убьют, я поплачу и забуду, а у них, – она указала на замерших в жизнелюбивых позах молодых людей двадцати с небольшим, логично предпочитавших сочные прелести Малой иным задушевным разговорам, – только началось всё, да и то уже с какой-то бесовщины.

– Ты женщина, – спокойно ответил Вован, – тебе нужно любить и продолжать жизнь. Но кому-то требуется и убивать, иначе ценности у того, что ты так лелеешь, не останется совсем. Никакой. Мы во всю прыть движемся к мироустройству, в котором человек перестанет гибнуть даже в ДТП, когда машиной управляет навигатор, и без войны в этом мире никак. Без терактов, неопределённости будущего, всяких там подпольных, распиханных по всему миру организаций. Иначе люди перестанут бояться. А без страха жизнь непередаваемо скучна, поверь, я знаю. И тогда они начнут сами искать этот страх, ибо нет переживания сильнее, ярче и соблазнительнее, чем просто дышать. Понимая, что дыхание твоё может в следующую секунду оборваться. За эдакое счастье погрязший в скуке предсказуемости человек отдаст всё что угодно. Детей своих не пожалеет, не то что какого-нибудь зачуханного правоохранителя, из чьих мёртвых рук он автомат заберёт. И два рожка к нему, по тридцать патронов в каждом. При некоторой удаче, это ещё дюжина трофейных автоматов. Полувзвод ищущих одного только страха бойцов – без жалости и сострадания. И куда уж там – без царя в голове. Так что мы – за ваши харчи и ваше уважение – вас же в искусственном страхе призваны держать.

– По всему видать, не набзделся ты ещё в окопах, дурында моя, – вздохнула тяжело Натаха, но тут провидение в кои-то веки сработало на ситуацию, и один из партнёров Малой заорал от удовольствия благим матом, демонстрируя окружающему миру, что пик его наслаждения подступает так же неотвратимо, как неисповедимы пути его старшего товарища. – Поучился бы лучше с молодого, с прошлого ведь ещё раза я у тебя не пользована.

– Налей давай сначала, – произнёс горе-любовник универсальную фразу, дарившую ему передышку на всяком жизненном перепутье – от сомнительной результативности коитуса до зачистки кварталов под Степанакертом.

Потому что все профессии важны. Но некоторые – важны особенно. Лично её принадлежала к числу последних столь же безусловно, сколь… да сколько угодно. Продажная женщина – что радость загробного мира: сам факт, что способен, пусть заработав посредством жёсткой многомесячной экономии, украв или убив, но получить в распоряжение красоту, является противовесом очевидной бессмыслице существования. Как без надежды на вечную жизнь, жить без неё тошно. Никогда, пожалуй, и не воспользуешься той Надеждой, но этой-то можно…

Именно в её объятиях – впрочем, не всегда буквально, но находили эти несчастные кратковременный покой и забвение. Совестились, нелепо выкладывались, частенько рыдали, кляли судьбу или, если хватало честности и смелости, себя. Рвали на груди майки, предварительно аккуратно по пуговицам расстегнув рубашку, лупили кулаками в стену, пытливо заглядывали внутрь ствола заряженного ПМа, стараясь разглядеть пулю в патроннике. Пока, наконец, движимые нормальным природным инстинктом, а не самоутверждением или желанием угодить официальной спутнице, не вгоняли в неё яростно уже другой ствол, оставляя в испачканных простынях… Как знать, многие жизни и покалеченные во имя застарелых комплексов судьбы, тоску, безудержное пьянство, нервный смех на бракоразводном процессе, синяки на теле собственных детей, ужас от сопричастности, терзания совести, чувство потерянности и ненужности, запрятанное глубоко в подвале опостылевшего дома, аккурат под жирно намыленной петлёй из добротного импортного каната.

Не зря мудрая крестьянка Натаха в шутку именовала происходящее обрядом очищения. Чувство юмора у неё было от земли, основательное и выдержанное – как крепкая домашняя настойка или хорошее вино. Таким не похмеляются за завтраком и случайным знакомым не наливают. Им причащаются.

– Ну что, подруга, в силах ещё попрыгать на моих старческих чреслах? – он не допил бутылку, что с ним вряд ли случилось бы и в пантеоне обнажённых греческих богинь.

– Говно вопрос, полковник.

Мужчина если настоящий, то во всём: от воспитания, через повадки в койке и до физиологии включительно. Чаще, однако, случается, что мужчина пахнет как моча обездоленного старика, так увесисто безнадёжно его существование. Впрочем, и без таких тоже никак, ибо порой является отчаянное желание дарить и одаривать, жертвуя красоту на поругание вялому рефлексивному естеству бесхарактерного ничтожества. Чем не подвиг – в своём роде, конечно. Они очень ранимые, эти многие, но притом и очень терпеливые, раз жизнь приучила их гнуть спину по велению алкаемого кнута. Им посредственная с виду роль в радость, ведь в прозябании скрыт извечный соблазн стабильности. Трудно быть до конца уверенным в неизбежности богатства и силы, зато нищету уж точно никто не отнимет, на слабость редко кто посягнет.

Денег, по большей части, у них не бывает. Впрочем, оно и не требуется, ведь тем приятнее заработанное гнусным трудом смирение, коли работа сделана бесплатно. Регулярные инъекции восторженного убожества дарили ей умиротворение, иначе в череде удовольствий легко можно было помешаться. Извращённое до повинности наслаждение являлось тем якорем, что связывал с грешной действительностью – если понимать грех как неумение жить хотя бы только в своё удовольствие. В паскудстве ведь тоже есть своя радость, и время от времени приобщиться к ней очень даже уместно, особенно если мир вокруг упорно отказывается вращаться вокруг чего-либо, кроме тебя. Есть у происходящего такое свойство – вечно искать достойную основу, на которую удобно нанизывать пласты бесформенного до тех пор повествования. Вроде тех чёрных дыр, что всё забирают и ничего не отдают в ответ, притом являясь первейшей необходимостью для целой галактики, усердно формирующей новое топливо и находящей в том смысл жизни.

«Чёртов образовательный канал, что только за ересь в голову не лезет», – выругалась, как всегда, притворно, ибо нет большего афродизиака для женщины, чем вежество. Дарующее уверенность, идеальную степень нахальства и то бесподобно едкое, легко балансирующее на грани оскорбления чувство юмора. Потому как сила мужчины есть, прежде всего, изящество. Не зря французская знать навсегда ушедшего века и по дороге на гильотину заботилась в первую очередь об этом. Уж два с лишним века нет оных в помине, а снедаемые тщеславием бастарды всё ещё извлекают из всего-то лишь жалкой памяти о наследстве порядочные дивиденды. Оно и с душком-то вполне себе ничего, а уж если отдаёт искренностью… То устоять, пожалуй, сможет лишь затверделая в годах фригидность.

Явление, к слову, куда как массовое. Сделавшись для женщины предметом торга, секс закономерно перестал быть источником вдохновения к действию или на крайний случай – просто мотивацией. Упоение исчезло, растворившись в жеманстве. «И всё к чёртовой матери засохло», – поставив увесистую точку и отогнав грустные мысли, она перешла к воспоминаниям куда более приятным. Безусловно, ничего не стоило набрать означенный номер и впитать волнующие впечатления воочию… «В натуре. Дабы окончательно извратить, – чуть напрягшись, произнесла последнее слово с пятью «в», – означенную – повторно – мысль». Но память куда избирательнее действительности, ничто и никто не умеет лучшее неё… «Emphasize… Подчеркнуть. Выделить… Чёрта с два передашь такое на русском». Нужный момент, эмоцию, жест – тут же сведя на нет убогие погрешности. Никакие миллиарды не в состоянии подарить идеальное переживание, в то время как процеженные сквозь указанный фильтр они и поблёкшие за давностью случившегося с каждым годом лишь предстают всё в новом великолепии.