ЛЯДЬ

В его жалкой хавире, помнится, было очень душно. Застиранные шершавые простыни, завывающий не в такт диван и толстый стой пыли создавали ощущение лишённого прохлады склепа. Наскоро состряпанного, в рамках скудного бюджета, из оштукатуренной фанеры и возведённого из тех же соображений на месте распланированного бульдозером скотомогильника. Он попросил её купить по дороге вина, за которое, естественно, не отдал денег, вдобавок затребовав «сорокашестипроцентную» – цифра врезалась в память – скидку. Попроси он двадцать, и она послала бы его к чертям, но подобная арифметика выдавала искренность порыва, выпотрошившего до копейки имевшуюся в доме наличность. Потому как и за ради «троячка» с Афродитой и Еленой Прекрасной тот вряд ли потащился бы до банкомата. «С дамой сердца всё должно исполняться естественно и легко, – коверкая похмельным языком стилистику, потел от предвкушения Александр. – Иначе ничему путному не бывать», – закончил Шурик прения, завалив предмет слегка подпорченного интоксикацией восхищения на истерзанное буйным нравом ложе.

Вот уж кто точно умел. Случалось, приходилось отпаивать его корвалолом, и надо понимать степень признания рафинированной шлюхи, что не единожды не запамятовала взять лекарство с собой. Всего же более вдохновляло именно то, что она как бы являлась лишь интерлюдией между заходами к пойлу – причём без всякого «как бы». И чем дороже и качественнее таковое случалось, тем сильнее потел от усердия кавалер. Сдаётся, его истерзанному мотору так и не удалось ни разу достичь желанного пика, если только всё представление не служило целью разогнать посредством учащённого сердцебиения по венам искомый напиток. Так или иначе, но даже на пороге очередного инфаркта Саша в качестве единичного любовника оказывался неподражаем. Как-то она предложила разделить удовольствие на нескольких участников, охотно заполнивших бы его передышки не без пользы для кошелька, но: «Расшарить свет услады окосевших от пьянства очей сей джентльмен решительно отказался», – он предпочитал говорить о себе в прошедшем времени и третьем лице. «По правде говоря, не хотелось делиться выпивкой».

Он неизменно дарил ей гортензии – вырезанные из бумаги снежинки с причудливыми ножками из жил сетевого кабеля, отчаянно клялся в вечной любви, всякий раз путая имя, и отдавал последние деньги, попутно одалживая «на случай непредвиденного похмелья». Как все уверенные в счастье люди, Саша не знал пределов в податливо эластичных границах взаимной симпатии, что позволяло воображению торжествовать над ханжеством – без ущерба для контрацепции, естественно. «Не то чтобы он не склонен был Вам доверять, – писалось ей ясным каллиграфическим шрифтом послание из кухни в ванную, – но тяготы вынужденного отцовства, смею опасаться, пересилят скромные радости от продолжения рода». Затем раздавался деликатный стук в дверь, и, в ответ на разрешение войти, одна лишь рука протягивала аккуратно сложенное по линиям разрыва туалетной бумаги письмо. Сравнительно с тем, что позволялось себе в постели, скромность тем более похвальная.

В том и состоит редкая прелесть полигамии, что раз в два месяца на десять часов он представлял из себя обаятельно помешанного страстного поклонника, хранившего для свиданий нетронутыми чистое бельё да кусок мыла. Заполняя невидимые промежутки между встречами рваным бредом суицидального шизофреника, чей запах изо рта шокировал даже чернорабочих из Средней Азии. Так стоит ли превращать закулисье в будни, если и для него-то был луч света посреди запоя. Сказочная фея, наполненная одухотворённостью и ласкающими слух ароматами лучшего из миров: шиньон, парфюм, хламидиоз… Единственное связующее звено, не позволявшее окончательно потерять связь с действительностью. Надежда – так, кажется, чаще всего он её называл.

Вечера они встречали почти всегда одинаково. Бережно промокнув новым махровым полотенцем её особенно шикарное в эпизодах из окрестной рухляди тело, «Пусть эта жалкая броня из ткани, но возымеет силу длани», – редко удавалось подобрать ему стоящую рифму, Саша усаживал подругу рядом с собой и начинал расчёсывать волосы. Бережно запуская неизвестно где раздобытый гребень, не сводил с него глаз. Беспрекословно следуя за движением, отсчитывал бормотанием то ли молитвы, то ли заговора минуты, редко доживая в текущей ипостаси до излёта сороковой. Рука останавливалась, взгляд уходил в себя, оставляя снаружи лишь пустоту, и, поцеловав уже переставшее реагировать лицо, она шла собираться. Оставалось только проверить, нет ли где опасно тлеющих сигарет, положить рядом скромную сумму на пиво и прикрыть за собой дверь. Утром, включив мобильный, она находила там неизменное «Благодарю», и несчастный снова пропадал на месяцы или, как знать, навсегда. Как всякий порядочный алкоголик, он знал толк в интриге.

Потому как нет ничего хуже «воскресения господня» – собственного производства термин, означавший у неё громогласную попытку иных мужчин встать на истинный путь. Поскольку ни направления, ни даже просто ритуала движения никто не представлял, то синтезировалось, как правило, некое собирательное вещество из подсознательного страха и напускного смирения. Вкрадчивый голос, отрывистые движения. Мантра перед запоем, протяжённостью в количество лет – число их строго соответствует длине израненной скопством жизни.

Декорации будто вшивались в сознание. То, что человек не в состоянии ни единой доли мгновения не думать, физически страшно. Letters existed. He existed. Finally provoked enough to choose the path of sympathy. Именно, есть декорации, и есть буквы, их описывающие. Последние куда многограннее любой яркости пейзажа, и трогать их… Соседствовать им… Пленило его в долю того самого мгновения. Тогда умираю, но не сдаюсь. Хороший девиз для самоубийцы.

Всё началось со звучания. Подвластное буквам, оно передаётся также словам, но и визуально те несут уродство или красоту. Текст – то же полотно, его стало возможным анализировать на любом из уровней, от смыслового до чисто эстетического. И эстетическое становилось всё важнее. Не процесс и не описание, но просто формы и линии предложения или абзаца.

Захотелось некоторого завуалированного пошлого героизма, чуткости с биением сердце, как в детской сказке. Жить – дышать, дышать – и жить. Хватать, глотать лёгкими литры этого кислорода, несущего в кровь радость наличия будущего. Всё делая понарошку. Когда ты должен соотносить свои действия с реальностью, но не обязан делать это всерьёз. Like living short life of a fish, getting ready for the new one.

«Therefore leave me alone. I’m farewelling my youth. As long as my only note now sounds «left for the W-key», considering aforementioned as a must.

Так он репетировал для неё образы. Готовясь стать кем угодно, хотел не прогадать – кем. В повествовании о ней уместно ли спрашивать персонаж. Всерьёз интересоваться мнением и обстоятельствами, его породившими. Потому он и готовился всерьёз.

Решено было говорить с ней со страниц её же дневника.

– Существование среди букв, – ласково выкладывалась пока лишь только азбука первозданной красоты, – имеет ряд очевидных преимуществ. Первейшее из них – отсутствие восприятия, к примеру, того же климата. Бумага, подвластная старению и времени, – уже чистый атавизм, текст вколачивается напрямую в сознание из репродуктора коллективной мудрости. Однако какое удивительное торжество скрыто в этом слове – коллективный. Всегда первый, неизменно прямой, очевидный, вездесущий… Слегка, разве что, бездушный, ну так кому это нынче мешает! Всмотрись, – нашёптывали ей знаки, – как легко и непринуждённо всё рождается из ничего. Хочешь – истина, не хочешь – сомнительная правда в исполнении закоренелого ревнивца. Насчёт того, как развращающе опасно действие мобильного телефона на порывистую девичью натуру.

Действие. Оно здесь никогда не кончается, петляя бесконечно и совершенно произвольно – или следуя непреклонной воле. Кого? Наивные думают, что пальцев, взявших на себя смелость посягнуть – на самое естество. Не смешите, кто здесь сейчас взаправду, ты или я? Коль скоро я с тобой говорю, а не наоборот, то…

Выточенные будто из камня, идеальные косточки твоих фаланг – не обессудь, разве не извинительно быть падким на то, что имеет претензию давать мне жизнь? Впрочем, руки женщины – куда более значимое зеркало души, нежели глаза и прочие детекторы. В них красота врождённая, истина, которую потными тренировками и дорогостоящей операцией не скроешь. Теперь посмотри на свои. Крошечная ладонь и тонкие длинные пальцы, пропорция куда идеальнее золотого сечения.

Видишь, у нас тут и идеал имеет степень. Тут вообще возможно всё – к слову, последнее скорее один из редких недостатков, ибо обезличивает воображение. Если каждый может что угодно, то вроде как он и не каждый вовсе, а такой же, как все. Отражение коллективного разума, помнишь. Тогда, правда, мы говорили про мудрость. Открою тебе маленькую тайну: всё, что имеет приставку массовости, здесь не существует. Не приживается, умирает, разлагается, исчезает, пропадает, теряется, болеет и чахнет. Умные говорят, что здесь рождается идея, дураки – всё остальное. Лично я склоняюсь к последним, идея живёт всегда, и эмбрион её не изменился и не вырос с начала времён. Числом бесчисленное множество откровенно мусорных восприятий – хотя случались, время от времени, и озарения, но сущность её неизменна. Проникнуть в неё: я – могу надеяться, ты – не смеешь даже думать. И кто из нас, спрашивается, кому принадлежит.