Лягушки

— Са… То есть Васенька — известный литератор. И просветитель, — Свиридова обратилась к народу. — Вы наверняка читали его сочинения. Да, да, Ольга Максимовна, тот самый! И вы запомните его имя. Александр… То есть Василий… — тут Свиридова запнулась. — Надо же, склероз… Старость — не радость. Васенька, не подсказывай… Сейчас вспомню. Караваев! Василий Караваев! Васенька, извини, что я запамятовала на секунду.

— Какие уж тут могут быть извинения! — воскликнул Ковригин. Сам готов был перекреститься. Пронесло! Хотя, что значит — пронесло? Куда пронесло? И от чего пронесло? Потом разберёмся…

— Да, тот самый Караваев! — не могла утишить пафос Свиридова. Но и слезу обнародовала: — Я школьница была, а он мне такие сонеты посвящал… Венки целые…

— В переводе Маршака и Щепкиной-Куперник, — на секунду поднял веки первый любовник Сутырин, он же трагик. — А ты, Караваев, пойдешь сейчас с нами в номера. К сухим и мокрым пайкам! О них напомнил ундерштурмбундер Головачёв. Чудище заговорило.

— Спасибо за приглашение, — сказал Ковригин. — Но не смогу. Есть срочное дело. Да и умотали сивку кривые дорожки…

— Ну, как же! Караваев! Ты меня разлюбил, что ли? — капризно-властное неслось ему в спину.

— Разлюбить Натали может только скотина! Ну, ещё голубой, если он при том и маньяк, — услышал Ковригин резолюцию любовника и трагика Сутырина. — Нимфу хрупкую, как тростник колышимый ветром… Обижать её нельзя…

— Нам больше достанется, — заключил Головачёв.

— Головачёв, ты хоть занимался когда-нибудь техникой речи? — к радости Ковригина (тот стоял у лифта) трагик переключился на творческие изъяны Звезды кино. — Тебя и в быту пора озвучивать Гошей Куценко и этим, как его прости Господи, Чонишвили, а в кокетливых случаях и самой Литвиновой Ренатой.

Прекрасно произнесёнными ("отточенными") матерными словами ответил трагику Головачёв.

А Ковригин, не дождавшись лифта, ушмыгнул на лестницу, номер свой замкнул на два оборота, табличку "Прошу не беспокоить!" (Европа всё же, четыре звезды на бороде швейцара!) водрузил на чугунный набалдашник дверной ручки.

Знал, что после сцены у ресторана не заснет. Ложиться не стал и правильно сделал. Напротив душевой поселенцу под кровом "Слоистого Малахита" отводилась комната, квадратом метров в пять, с табуреткой, столиком, тефалевым чайником на нём и зеленоватой пепельницей из местного камня (но явно — не малахита). Кухня не кухня, а место для гладильной доски. А так же для чаепития и принятия прикупленных в магазинах напитков и яств. Тут же стоял и холодильник. Ковригин положил на столик сувенирные замки Луары с их повседневностью, достал из чемодана приёмник в надежде посидеть тихо, успокоиться и кое-что обмозговать.

Но скоро понял, что и успокаиваться нет нужды. Встреча с Натали Свиридовой не взволновала его всерьёз. Не взволновала. В этом неволнении постанывала печаль. Но это была словно бы не его печаль, не Ковригина. Красивая (подробности её нынешней красоты после угощений в зале Тортиллы Ковригин не был в состоянии исследовать и воспринять), так вот, красивая женщина с шеей Натальи Гончаровой (о чём любила напоминать) была, как и некогда, избалованно-благородно-капризная, а сегодня — и в кураже, но чужая. Да, чужая! И обыкновенная. Со сколькими такими обыкновенно-чужими женщинами доводилось встречаться Ковригину! Ковригину стало жалко своих давних романтических видений, ещё сегодня казалось — напрочь забытых: вот, мол, пройдут годы, и она поймёт, как ошибалась, увидит его на белом жеребце и будет страдать, плакать, уткнувшись в уже мокрую подушку с валансьенскими кружевами… Какими идиотами бывают молокососы! Лучше бы они со Свиридовой не повстречались в Синежтуре! Жила бы всё-таки в нём, пусть и где-то в подвале, в погребах его натуры, пусть и неизвестно зачем, некая иллюзия. Теперь нет иллюзии! Натали в его, Ковригина, юности, а чтобы ужесточить отношение к тогдашней блажи, посчитаем, в его запоздалом отрочестве, сверкала украшением из фольги на новогодней елке. На той ёлке она так и осталась висеть. И надо было серьёзно отнестись к совету гарсона Саркисяна и не поспешать.

Так размышлял Ковригин, посиживая на табуретке перед чайником. Чайная комната напомнила ему теперь "ковригинский" уголок кухни в коммунальной квартире. Там по ночам он любил читать (а где ещё-то?) и пописывать. Поначалу как бы играя в бумагомарание, а потом и всерьёз… Заварил чай и в блокноте принялся записывать вчерашние, дорожные, и уже синежтурские наблюдения.

В дверь постучали. Сначала деликатно постучали, потом нагло-требовательно забарабанили. Ковригин дверь открыл. Перед ним стояла Натали Свиридова. Теперь — в шёлковом халате, серебристые и золотые водопады на чёрном. Полы халата при нетерпеливых движениях Натали распахивались, открывая прекрасные колени. Да и верх халата был свободен в своих показах красот Звезды театра и кино.

— Караваев, я к тебе, — сказала Натали.

— Зачем? — вырвалось у Ковригина.

— Это вопрос не мужчины, — нахмурилась Натали.

— Проходи, — сказал Ковригин.

— Ты уже валялся?

— Нет, — сказал Ковригин.

— Значит, бельё у тебя свежее, — сказала Натали. — И прекрасно. Я высплюсь у тебя.

— С чего бы вдруг?

— Эти скотины напились до чёртиков в моём номере, трагик с комиком, грязные ботинки не сняли, улеглись на моей постели, храпят. А генерал Люфтваффе партайдружище Головачев, губы облизывая и пыхтя, начал меня тискать. Я влепила ему пощечину и удрала. Что ещё может поделать слабая женщина?

Свиридова замолчала.

Молчание это можно было истолковать и как приглашение верного поклонника и слуги к рыцарским подвигам. Но порыва подняться на четвёртый этаж и разносить по квартирам загулявших мэтров у Ковригина не возникло.

— Значит, ты не возражаешь, если я займу твое ложе?

— Нисколько не возражаю, — сказал Ковригин. — А я…

— А ты можешь лечь со мной, — сказала Свиридова. — Я же вижу, что у тебя не номер, а клетушка…

Натали стелила постель, давая наблюдателю возможность оглядеть её и соблазниться ею. Лет пятнадцать назад для Ковригина не было на свете прекраснее и желаннее женщины. Впрочем, тогда ему бы и в голову не пришло потребности сравнивать её с кем-то. Она была одна… Теперь же он смотрел на Натали спокойно, да, дама интересная, яркая, схожая с той, прежней, и, видимо, потерявшая в передрягах звёздных обстоятельств простоту и категоричность восприятия жизни. Она уложила подушки, повернулась к Ковригину, провела пальцами по его груди.

— Какой ты стал здоровый. А был худой мальчонка. Ma-аленький. Рёбра торчали… Да… Завтра с утра улетать…

— А я… пожалуй… — Ковригин будто бы охрип, но тут же сладкое сомнение было им отменено и базальтовым утверждением прозвучало: — А я посижу за столом. На новом месте всегда не спится. И записать кое-что необходимо…

— Ну, смотри, Караваев!.. — Натали, пожалуй, была раздосадована.

И они разошлись. Ковригин — к чайному столику. Натали — к свежему белью. Ковригин решил — у чайного столика и заснёт, коли будет невмоготу. Но пока был ещё возбужден и принялся записывать случаи сегодняшние. Пожалел, что из упрямства не брал в поездки ноутбук. Мол, в ноутбуке всё пойманное памятью и чувствами окостенеет, а потом и обзаведётся решётками, выпускать что-либо живое и на время забытое не позволит. А заглянешь и через десять лет в исписанный тобой блокнот или в тетрадку измызганную, и всё оживёт, вспыхнет, возникнут запахи и краски… Ковригин сидел и писал, локоть намял, чай пил, завёз пакетики "Ахмада", ни разу не заглянул в "Замки Луары", хотя стоило бы заглянуть, чтобы сообразить, зачем месье Жакобу или тритонлягушу Костику понадобились в сувенирные преподношения именно эти замки. Замки Луары Ковригин посещал, у каждого из них торчал по нескольку часов, и полагал сейчас, что впечатления его вряд ли помогут совместить особенности королевской жизни с повседневностью Среднего Синежтура.

И всё же открыл подаренную ему книгу.

Будто бы был намерен оборониться ею от того, что происходило в единственной комнате (зале) стодолларового номера. А там что-то вздыхало, постанывало, бранилось, словно бы призывы слышались… "Ничего, — думал Ковригин, — перетерпим… Завтра съедут, и скатертью им дорога…"

Но тут ему пришлось поднять голову. Из коридора на него смотрела Натали Свиридова. Полусонная, с неубранными волосами, в чуть ли не распахнутном халате, но и в эти мгновения — дива дивой.

— Караваев, ты издеваешься надо мной! — заявила Свиридова, и было видно, что она сердита. — Уже два с лишним часа не могу уснуть, а он даже не изволит… Хорошо. Если ты сегодня не в настроении, мог хотя бы расположиться рядом со мной, у изголовья, и почитать свои замечательные сонеты…

Свиридова уселась на подоконник, закурила.

— Наталья Борисовна, — сказал Ковригин, пытаясь успокоить себя, — вы находитесь в заблуждении, возможно вызванном и моими неуклюжими умолчаниями. Никогда в жизни я не сочинял какие-либо сонеты, а значит, и не мог посвящать вам венки или читать их на ночь у изголовья. И фамилия моя вовсе не Караваев.