Лям и Петрик

— Ой-ой! — только и мог он выкрикнуть. — Ой-ой!

А после этого он снова стал расспрашивать бабушку, удивлялся всему. Ну кто бы мог подумать, что Элька такая умница! Что ей этакое придет в голову! И главное, ни разу не заикнулась о том, что они знакомы. Вот человек! Настоящий человек!

— Но ведь его нету, бабушка! Ведь он пропал!

— Он уже здесь.

— Что-о-о?

— Тише! Ты куда помчался, глупыш? Сиди! Ведь я сказала, что может случиться большая беда… Надо держать язык за зубами. Молчок! Не то мы все пропали.

— Ладно, бабушка, ладно. Все понятно. Что я, сумасшедший, что ли? Ладно, ладно.

На другой день к вечеру уже на всех углах шептались о том, что в городе появился Аршин. Снова пошла кутерьма. Везде рыскали городовые с приставом во главе. Они оцепляли дома, забирались в подвалы, обшаривали огороды. Аршина видели то тут, то там. Шли слухи, будто он прибыл в город по важному делу, с кем-то повидался, о чем-то договорился и даже — до чего же отчаянный парень! — самолично явился к Катроху на квартиру и сказал ему:

— Приближается твой час! Для тебя и для подобных тебе.

Лям слышал все эти разговоры и ликовал. Он-то знал, что Аршин еще вчера покинул город. Ищи ветра в поле!

И Элька, и Аршин (он же Меерка Шпон) сразу выросли в его глазах. И подумать только, что оба они — близкие, родные Ляму люди! Их великая, святая тайна стала теперь и его тайной, и он замуровал ее в своем сердце.

Он по-прежнему возился со шкурами, но теперь ему все это было мило. Теперь он знал, ради чего надрывается, — ради того, чтобы никому и в голову не пришло, что Элька невеста Аршина. Все знают, что Элька невеста Ары. Ведь именно поэтому-то Пустыльники и держат ее братишку у себя, в люди выводят.

Одно его мучает — можно ли доверить тайну Петрику? Ему невмоготу скрывать все это от товарища.

Между тем Ара Пустыльник терпеливо ждал прихода Эльки — ведь она обещала зайти. У него появилась дурная привычка: чуть Лям попадется на глаза, он схватит его, дернет и нарочито велит перевесить все шкуры. Тяжелые воловьи шкуры он велит вешать на перекладины, которые повыше. А если Ляма поблизости нет, Ара все время высматривает его, точно не может без него обойтись. Из-за Ары приходилось не раз пропускать свидания с Переле, и теперь с ней встречается один Петрик. Это Ляма гнетет.

[11]

Сначала два дня подряд шел дождь, потом неожиданно ударили небывалые морозы, как будто они скрывались в соседнем лесу, следили за городом и, улучив минутку, набросились на него.

Ара Пустыльник повез на телеге партию кожи на ярмарку и, как это в последнее время повелось, потащил с собой в залог за Эльку Ляма.

А Ляму все не прибавлялось роста. Только внутри, в глубине, росли в нем надежды и гордость — гордость за тайную работу, которую вели Аршин и его Элька.

Больно и жалко было смотреть на Ляма, когда он в трескучий мороз стоял на ярмарке возле Пустыльника, раздраженного, ворчливого, готового каждую минуту побить.

Они заехали в деревню, но никого там не нашли. Земля была покрыта стальным ледяным панцирем. По серому льду, похожему на плохое зеркало, нельзя было ни пройти, ни проехать. Лошади натужили животы, пугливо скребли подковами лед, но двигаться не могли; телеги съезжали куда-то вбок и увлекали за собой лошадей. Неожиданная гололедица и жгучий мороз распугали мужиков и торговцев.

И лишь одна фигура, кроме них, маячила на ярмарочной площади — это был рыжий торговец яйцами.

— Ара! — проговорила фигура, хлопая руками и ногами, чтобы согреться. — Ара, выходит, мы с тобой одни на ярмарке.

На длинном носу Ары мороз зажег багровое пламя, но Аре все нипочем.

— Ничего! — ответил он. — Разложим товар — явится покупатель.

Ара велел Ляму вбивать колья. Но топор не брал обледенелую землю, лезвие отскакивало, точно от железа. А Лям все стучал и стучал.

На улице и собаки не видно. Такого трескучего мороза здесь не упомнят за последние двадцать лет.

Ара велел Ляму рассортировать кожи и разложить их. Сам он тем временем отправился в чайную, — если появятся покупатели, пускай сразу даст знать.

Мягкая кожа на морозе затвердела, жестковатая юфть и вовсе превратилась в камень. Вся кровь в Ляме застыла, руки и ноги превратились в ледышки.

Лям все рассортировал и остался на коленях как был. Он почувствовал, что замерзает, что перестал ощущать свои онемевшие ноги… Элька оказала, что, как только начнется «дело», она возьмет Ляма и Петрика к себе. И тогда они все вместе — Аршин, заводские рабочие из Грушек, рабочие мельницы и батраки Лукьянова — будут полосами сдирать с них шкуру, с этих псов, перевернут все кверху дном…

От лютого холода онемели руки, плечи. Он уже не может шевельнуться. Одно только сознание еще живо. Хочется ругаться, просить, умолять, жалобно, по-щенячьи скулить: «Отпусти!.. Отпусти!.. Отпусти!..»

Что-то подсказывало ему — надо встать, уложить товар, пойти в чайную и показать Аре кукиш:

«На, вот тебе! Подавись! Пропади ты пропадом со своей кожей и знай: Эльке на тебя наплевать! Нам всем на тебя наплевать».

Но Лям не в силах сдвинуться с места. Малейшее движение вызывает мучительную боль.

Наконец явился Ара. Он, видно, досыта напился горячего чая с булкой, как следует согрелся — щеки его лоснились, разогревшийся нос блестел.

— Пойди погрейся! — сказал он. — Марш!

Лям хотел было встать, но не мог; очень хотел, но ничего не получалось. Он попросту примерз к земле.

Ара ухватил его за шиворот и приподнял. Однако ноги у Ляма остались скрюченными, не расправлялись. Ара на руках донес его до чайной. Лямины ноги болтались, точно крючья, а народ в чайной все это видел сквозь обледенелые окошки и потешался.

В теплой чайной на самом виду сидел Гайзоктер, подле него арендатор лукьяновской мельницы и еще какие-то купцы. Все они мимоездом завернули сюда погреться, перехватить стакан сладкого чая, порцию-другую жаркого, зразы или колбасы.

Гайзоктер был хорошо настроен. Видно, успел уже пропустить рюмочку. Недавно по этим местам вихрем промчался один человек, родом из этих краев, но давно перекочевавший в Германию. А сейчас он вернулся и ведет большие коммерческие дела. Возле него все отираются, но львиная доля, понятно, досталась Гайзоктеру. Вот он и хлебнул немного.