Люби меня в темноте

Я так и не простил свою бабку за то, что она предпочла притвориться слепой, когда все свидетельства были у нее на виду, и за то, что заставила мою мать чувствовать себя еще никчемней, чем раньше. Довольно скоро она скончалась от рака. Глядя, как ее гроб вместе с остатками моей души опускают в могилу, я дал себе клятву. Я поклялся не чувствовать. Стоя среди моря венков и людей в черной одежде, я поднял руку, приложил ее к месту, где должно было находиться сердце, и ничего не почувствовал.

Потом мои глаза перешли на мою бабку, стоявшую в стороне с равнодушным, бесстрастным лицом, и во мне снова вспыхнула ненависть. Я хотел от нее одного: чтобы она умерла и оставила меня в покое — вместе с состоянием, которое по праву было моим.

— Прошу нас извинить, — сказал я, распуская людей.

Пока трейдеры, собираясь, шуршали бумагами, мой взгляд нашел мою бабку, и старая ненависть запустила когти мне в грудь. Когда последний человек вышел и закрыл за собой дверь, мы остались лицом к лицу в тишине.

— Чем обязан такому сюрпризу? — учтиво поинтересовался я.

Лоретта преодолела расстояние между нами и села в кресло перед моим столом. Ее возраст приближался к девяноста годам, чего по ней было никак не сказать. Она держалась величественно, как королева, а ее осанка оставалась такой же прямой, как ее трость.

— Ты прекрасно знаешь, зачем я пришла. Миссис Крофт рассказала мне о твоей отмененной поездке. Почему Валентина еще в Париже?

Я небрежно пожал плечами, не удивленный тем, что экономка продолжает докладывать ей о состоянии нашего брака. Следить за нами было ее единственным назначением, когда она не притворялась, будто работает. И уволить ее, не разозлив свою бабку, я не мог.

— Видимо, увлеклась осмотром достопримечательностей.

— За кого ты меня принимаешь? За свою ослепленную любовью жену? Ты снова разочаровал ее, да?

Я не ответил. Я молча ждал, когда она продолжит наказывать меня своими словами, хотя они не могли причинить мне никакого вреда. Меня было невозможно пронять. Ни ей, ни кому бы то ни было.

— Я думала, ты не такой, как остальные мужчины этой семьи, но, судя по всему, ошибалась. Ты снова кого-то завел?

Я покачал головой и ослабил свой галстук.

— Нет. Я обещал вам, то было в первый и последний раз.

Она медленно, с подозрением оглядела меня. Возможно, зная, что я нагло вру.

— Хорошо. Потому что тогда я говорила совершенно серьезно. И твой отец, и твой дед — они оба разочаровали меня. А если к ним присоединишься и ты, если она подаст на развод, то ты будешь вычеркнут из завещания. Все просто. Мне надоело, что наша фамилия ассоциируется с подобной вульгарностью.

Моя бабка высказалась, и ей было плевать, каким образом я буду выкручиваться. Но я знал, что хрена с два позволю ей отнять мои деньги. Неужели я зря терпел ее все эти годы? Наследство было моим.

— Я понял, — тихо произнес я.

— Замечательно. Полагаю, ты придумаешь, что надо сделать.

Я встал, чтобы помочь ей подняться, но она взмахом руки остановила меня. Медленно, но уверенно встала сама, дошла до двери и открыла ее. В коридоре стоял, ожидая ее, старина Дон — ее верный водитель. Он немедленно предложил ей руку, и она, положив свою сморщенную лапку на черный рукав его пиджака, повернулась ко мне, чтобы сделать заключительный залп.

— Не разочаровывай меня, Уильям.

Она ушла, не бросив больше ни взгляда на своего непослушного внука, а во мне, словно пролитые чернила, растеклась граничащая с ненавистью неприязнь к Валентине. Почему она не сделала, как я хотел? Зачем осталась в Париже?

Я запланировал поездку туда, чтобы успокоить ее. Перед нашими годовщинами она всегда становилась раздражительной и плаксивой. Но в последнюю минуту возникли дела, затем Брук захотела, чтобы я забрал ее на ночь, после чего мой интерес к поездке угас. Я предполагал, что Валентина вернется домой. Кто же знал, что именно в этот момент она наконец-то взбрыкнет. Валентина, черт бы ее побрал, всегда умела выбирать наихудшее время.

Сердито отбросив мысли о ней, я поднимаюсь и, отправив теннисный мячик скакать по ковру, встаю напротив окна от пола до потолка. Потирая шею, я смотрю на вечерний город. Повсюду огни. Все пульсирует жизнью — по ту сторону стеклянной стены.

Я хмыкаю. Каким же наивным мальчишкой я был, пока не узнал, что даже за самыми идеальными с виду фасадами прячется зло. Я часто гадаю, каким бы я стал, будь мой отец вменяемым человеком. Может, моя жизнь сложилась бы по-другому? А если бы меня усыновила другая семья?

Было время, когда у меня появилась надежда.

Она пришла в обличье высокой молодой женщины с копной волос цвета молочного шоколада. Валентина… В ней было столько жизни, столько энтузиазма. Я бросил на ее простодушное лицо всего один взгляд и почувствовал, что мир, возможно, не так уж и плох. Я хотел верить в то, во что верит она. Стать тем, за кого она меня принимала, — хорошим, достойным, неиспорченным человеком. Любил ли я ее? Нет, но хотел полюбить. И на какое-то время я убедил себя, что наконец-то обрел покой.

Однако, как бывает со всем, что построено на шатком фундаменте, вскоре в моих фантазиях появились трещины, и они медленно обвалились и превратились в пыль. Я хотел, чтобы Валентина спасла меня от себя самого, и какое-то время считал, что она сможет, но я ошибался. Меня невозможно было спасти. И надежда трансформировалась в отчаяние, а красота земли обетованной отодвинулась недосягаемо далеко.

Ее любовь начала душить меня. Я не мог находиться с ней рядом без чувства раздражения и разочарования. Потому что она оказалась не такой, как я думал. Она была слабой, зависимой. Любовь ко мне сделала ее жалкой. Превратилась в удавку, затянутую на шее, которая не давала дышать.

Валентина. Когда-то моя надежда, сейчас она — та, кто может уничтожить все, над чем я упорно работал и к чему шел. Но хрена с два я позволю ей это сделать.

Я слышу, как через несколько дверей часы деда Ларри бьют полночь. Я собираю вещи, спускаюсь в гараж, сажусь в машину и отправляюсь домой.

Но пока я еду по городу, мысли по-прежнему терзают меня. Я думаю о своей семье. О своем прошлом. О настоящем. О Валентине. Сжав руль, я перестраиваюсь в другой ряд и решаю не ехать домой.