Любимая женщина Альберта Эйнштейна
Шрифт:
– Ты что, правда веришь в то, что эта книжка перевернет общественное сознание в мировом масштабе? – оторвался от машинописного текста хозяин дома.
– Верю. Читайте, пожалуйста, дальше.
«Мы предлагаем выдающимся физикам СССР, Франции и Англии принять участие в этой книге краткими высказываниями таких наших русских коллег, как Капица, Иоффе, Курчатов, Ландау, Френкель, или тех, кого Вы найдете нужным указать для этого.
Для того чтобы вся сила мировой научной мысли и научного авторитета могла повлиять на проблемы, поднятые атомной бомбой, мы настойчиво просим Вас протелеграфировать к 15 января высказывания в несколько сот слов на имя Альберта Эйнштейна, Принстон, Нью-Джерси.
Мы были бы рады показать законченную рукопись этой нашей
– Ты хочешь, чтобы я подписал это, Роберт?
– Ну конечно.
– Ради бога. Только я всегда привык рассчитывать на какой-то эффективный результат. А тут что? Я уверен, что первым, кто в Москве прочтет наше письмо, наверняка будет советский Гувер – Берия.
– Вот пусть читает и думает.
Письмо, действительно, так и не дошло до академика Вавилова. Но в своем прогнозе Эйнштейн ошибся лишь в одной детали – рассмотрение обращения было поручено не Берии, а не менее зловещей фигуре – Андрею Вышинскому, бывшему грозному Генеральному прокурору страны, в 40-е годы почему-то занявшему должность замнаркома иностранных дел.
МОСКВА, 1946
Интуитивно чувствуя напряженно-опасную московскую атмосферу, Коненков осторожно, исподволь интересовался у доверенных друзей-приятелей судьбами старых товарищей.
– Сергей Клычков? Арестовали в 1937-м, – рассказывали ему. – Жене сообщили, что он осужден Военной коллегией Верховного Суда на десять лет без права переписки. А знаешь, что это такое – «без права переписки»? Расстрел... Коля Клюев тоже канул где-то на Колыме... Как и Бабель... И Мейерхольд тоже... А его красавицу Зиночку Райх помнишь? Да знал ты ее, она же сперва была женой Есенина, а потом уже Мейерхольда... Ее убили в 38-м... Только вот Миша Булгаков помер своей смертью, слава богу, еще перед войной, в 40-м. Считай, повезло... Изя Иткинд с 37-го пропал – шпион, говорили...
Насупленный, молча сидевший в компании Юрий Карлович Олеша вдруг встрепенулся и тоже заговорил о Мейерхольде:
– Он часто, в эпоху своей славы и признания именно со стороны государства, наклонялся ко мне и ни с того ни с сего говорил мне шепотом: «Меня расстреляют...» Тревога жила в их доме. Помимо них, сама по себе. Когда я жил в этом доме в их отсутствие, я видел, слышал, ощущал эту тревогу. Она стояла в соседней комнате, ложилась вдруг на обои, заставляла меня, когда я возвращался вечером, осматривать все комнаты – нет ли кого там, пробравшегося в дом, пока меня не было, заглядывать под кровать и за двери, в шкафы... Тревога была такой властной в его пустом доме, что иногда я просто обращался в бегство. Ни от чего. От обоев, от портрета хозяйки с большими черными глазами, которые вдруг начинали мне казаться плачущими. Хозяйку закололи в этом доме. Так что до появления убийц я уже слышал их, почти видел. За несколько лет. Хозяина расстреляли, расстреляли, как он и предчувствовал это. Перед их гибелью они попрощались со мной в моем сновидении. Подошли к какому-то окну с той стороны, – он взмахнул рукой, – с улицы, и, остановившись перед темным, но прозрачным для меня окном, поклонились...
– Юр, ты бредишь. Выпей лучше...
Один из старинных приятелей, ощущая душевное смятение Сергея Тимофеевича, горько усмехнулся и процитировал ему полузапретные строки Анны Ахматовой:
Успеете наахаться,
И воя, и кляня,
Я научу шарахаться
Вас, смелых, от меня...
Воротившись в ставший загадочным для него Советский Союз, Коненков все же чувствовал в себе какой-то необъяснимый душевный подъем, прилив сил и принялся столь плодотворно работать, что его новые скульптуры заставили даже завистливых коллег
говорить о чрезвычайно успешном творческом периоде мастера. Самым близким друзьям Сергей Тимофеевич пафосно твердил, что ощущает себя в долгу перед людьми: «Должно быть, мне не хватало русской почвы под ногами, чтобы найти более глубокие и, главное, более органичные решения».Сергей Тимофеевич продолжал работать над своей портретной галереей. Он на удивление довольно быстро и легко вписался в стандарты советской жизни, социалистического реализма и с удовольствием примерял тогу официально признанного скульптора. Ваял и Ленина, и Сталина, и «Девушку с кукурузой», и Никиту Хрущева, и Луначарского, и Отто Шмидта. Он прекрасно понимал, кого приглашать стать моделью. «Марфинька» – одна из первых кремлевских красавиц, внучка Максима Горького, но самое главное – невестка Лаврентия Павловича Берии – Марфа Максимовна Пешкова становится одной из лучших работ мастера. Потом он переводит в мрамор свои старые работы – портрет Шаляпина, бюст академика Павлова, режет деревянную скульптуру Достоевского.
На одном из юбилейных банкетов, где присутствие Коненкова было обязательным, скульптор не мог не обратить внимания на потрясающую, удивительной красоты женщину, оперную певицу Мери Накашидзе.
Памятуя светские манеры, он попросил проходившего мимо поэта Ираклия Абашидзе представить его красавице. Тот горделиво усмехнулся, словно демонстрируя собственный бриллиант:
– Что, хороша, да?.. Бес в ребро, а?
Потом подвел Сергея Тимофеевича к певице.
– Мери, позволь тебе представить гениального скульптора современности Сергея Коненкова. Лучше его нет, клянусь.
Дама царственно протянула руку, поощрительно улыбнулась. А Коненков, плененный яркой женской красотой, не мог сдержаться и непроизвольно прикоснулся к ее плечу, произнеся:
– Вы... как мраморная. Такой вас и сделаю.
Мери вначале даже не поняла, о чем идет речь. Но Сергей Тимофеевич протянул ей свою визитную карточку и пригласил в свою мастерскую. Певица была польщена. Маргарита Ивановна с некоторым подозрением восприняла новую модель мужа и время от времени как бы невзначай наведывалась в мастерскую, угощая гостью то персиками, то медовыми грушами. Впрочем, хозяйка дома напрасно волновалась – сеансы проходили вполне пристойно, хотя роскошные обнаженные плечи Мери ее все-таки раздражали...
Самым важным откровением-исповедью Коненкова стал его собственный «Автопортрет», выразительно подводящий итоги жизненного пути. Образ, полный внутренней свободы и духовного порыва. После смерти мастера бронзовый отлив этой работы родные установили на его могиле на Новодевичьем кладбище.
Правда, не все его работы встречали единодушное одобрение и понимание. Возвращаясь к своему любимому образу – человека, рвущего оковы, добивающегося свободы, истинного победителя в мировой войне, он изобразил гиганта с огромным вздыбленным фаллосом в качестве символа яростного мужского начала. Руководство Союза художника, увидев Это, ахнуло, идею скульптора не поняло, сколько Коненков ни пытался объяснить, что Это – олицетворение победы страны и послевоенный подъем СССР, что Это – аллегорическая фигура с сопровождающими символическими атрибутами. Короче, Это велели напрочь отломать. А зря...
Маргарита же с головой погрузилась в домашние хлопоты и финансовые дела, которые она вела с заказчиками мужа. Модные наряды и великосветские приемы канули в прошлое. В тоске и печали она, не зная, чем себя занять, даже записалась на курсы политпросвещения. Но скоро оставила эту пустую затею. И в дальнейшем не скрывала, что советский быт и нравы ей не по нутру. В начале 50-х совершенно случайно в Филипповской булочной Маргарита Ивановна встретила свою старую знакомую по американским приключениям Елизавету Юльевну. Подчиняясь внутренному приказу, женщины издали лишь слегка кивнули друг другу и, опустив глаза, разошлись. Выйдя на улицу, Коненкова все же не удержалась и украдкой оглянулась. Но знакомой фигуры не увидела. Как будто Зарубина ей просто привиделась.