Любимая
Шрифт:
— Привет, — сказала я и посмотрела на домработницу. — Я Анна.
— Это Тася, — представила женщину Лика. Тася кивнула.
Таким ли я представляла себе рай, подумала я. Вряд ли. У меня было чувство застывшей под горлом тяжести. Совершенно беспричинной, на первый взгляд, но я понимала: если здесь и находится рай, то чей–то другой.
— Как спалось, Анна? — громко спросил Брюхо.
— Замечательно.
— Покормите Аню, девушки, — любезно распорядился Брюхо.
— Спасибо.
Я ела за небольшим мраморным столиком, стоявшим на кухне, у самого выхода на веранду. Такой удобный стол, его легко протирать мокрой тряпкой, почему–то думала я. Аппетита у меня не было напрочь, и вскоре я переместилась на мягкий уголок в просторном
К Брюху прибыли новые гости — двое мужчин с внешностью эмигрантов из бывшего совка и понтами стопроцентных арийцев. Я таких уже насмотрелась осенью, разъезжая с Брюхом по его стрелкам. Отчего–то сейчас эти люди раздражали меня больше, чем раньше. По обрывкам разговоров, долетавших до меня, я поняла, что визитеры приехали на машине из Германии, и речь у них идет об организации эскорт-сервиса в Мюнхене. Может быть, жизнь вообще всех людей — сплошное дежа вю? Отчего это я воображаю, будто бы она бывает чем–то другим, ярким и прекрасным?
Воха важно говорил о работе эскорта — гости почтительно слушали его и задавали вопросы. Видимо, они собирались стать пайщиками нового предприятия. Брюхо любил работать по такой схеме, и сейчас еще два кирпичика лягут в основу его здания, надежно зацементированные жадностью и азартом. А что использовать в качестве стимула для людей мне самой, собирающейся наладить свою структуру? Я уже давно думала над этим, и, сравнивая, приходила к выводу, что неформальные стимулы Брюха, должно быть, намного действеннее, чем зарплата и бонификация по Филиппу Котлеру.
В мире вряд ли найдете вы город, равный Вене в отношении архитектуры. Кто–то великий назвал архитектуру застывшей музыкой, и я каждый раз, гуляя по Рингу, убеждалась, что лучше выразиться невозможно. Что еще добавить к этому? Как передать великолепие Венских дворцов и площадей, да и надо ли это делать? Я проходила вдоль этих прекрасных стен, заглядывала в места, открытые для доступа широкой публики, а на душе у меня становилось все тоскливее, будто бы я заведомо направляюсь в тупик, и только инерция движения не дает мне оборвать бессмысленную трату времени.
Еще в Москве я сформулировала для себя жестокую истину, согласно которой мир стремиться ограбить меня, или поиметь. В Вене к этому безрадостному ощущению прибавилась красота. Безупречные формы, прекрасные фразы и стихи, бессмертная музыка, — все это существовало рядом с голой и неприглядной формулой номер один, и вовсе не собиралось помогать или спасать. Ни меня, ни кого–либо другого. Красота была чем–то вроде приправы к отвратительному кушанью. Мы питаемся, потому что без этого не выжить, но без соли, специй и соусов чем была бы наша трапеза? Так и жизнь, сама по себе пресная и жесткая, лишь в присутствии красоты может казаться осмысленной.
И вот на афише я увидела, что в опере дают «Don Jeovanni» великого Моцарта, и решила на практике проверить свои формулировки. Не то, чтобы по наивности я надеялась на некий катарсис, способный очистить душу и переменить мои взгляды на жизнь, но именно в Вене все составляющие красоты как смысла существования сходились воедино, и в этом таился некий высокий соблазн. Я попыталась заманить в оперу Брюхо, но у него был запланирован ужин с кем–то очень важным, кажется, владельцем местного футбольного клуба, особняк которого располагался по соседству. Лика посмотрела на меня, как на прокаженную, и предложила вместо оперы пойти «позажигать» в модную дискотеку.
Альбинос отговорился полным отсутствием слуха, но любезно предложил в мое распоряжение свой «фольксваген», за что я была ему весьма благодарна. Воху же приглашать я попросту не имела желания, да и он вряд ли обрадовался бы моему обществу даже на один вечер.
В общем, я целый день потратила на свой туалет, потом впопыхах мчалась в торговый центр выбирать новые туфли, потому как оказалось, что старые
перестали сочетаться с моим единственным вечерним платьем, — словом, это был хлопотный и непривычный для меня день, но в конце его я объявилась на платной парковке вблизи оперы в таком виде, что мне пришла в голову вот какая мысль:Никогда раньше я не выглядела лучше, чем сегодня, и вряд ли когда-нибудь смогу стать красивее.
Словом, София Буренина этого весеннего дня была апофеозом всей моей биографии, такой непростой, даже дурацкой, если хотите.
И я вдруг решила, что сегодня встречу свою настоящую любовь. Так подействовала на меня Вена, погода, весна, высокие каблуки…
Сознательно умалчиваю о Моцарте, ибо не мне о нем рассуждать…
В общем, там есть сцена, когда Командор уже приближается к любовникам, и Дон Джованни остается наедине перед собственной судьбой, которой он всегда бросал вызов. И всегда побеждал, кроме этого, единственного раза. Ни любовь, ни гордость, ни шпага не спасают его, и я вдруг заплакала, когда поняла, что мне тоже придется когда–нибудь изведать ужас этого последнего свидания с судьбой. Я тоже изворачивалась, хитрила, соблазняла, едва ли меньше, чем Дон Джованни, и значит, в чем–то мы с ним родня. Пусть правила им безумная страсть, а мною банальный расчет, но в конечном итоге мы оба всего лишь самоутверждались, и по логике искусства нам уготован печальный финал.
Косметика, которой я пользовалась, была слишком дорогой и качественной, чтобы подвести меня, когда под шквал аплодисментов поднялся занавес и огромные люстры из Сваровского хрусталя осветили великолепный зал оперы. Внезапно я ощутила на себе взгляд, и, подняв мокрые от слез глаза, поняла, что мне улыбается из–под очков молодой азиат в элегантном костюме и шелковом галстуке.
Он сказал какую–то длинную фразу по-немецки, в которой я разобрала только слово «музыка». Кажется, он, как и я, оказался в опере без компании. Я извинилась и попросила его перейти на английский. Оказалось, что его английский был куда совершеннее моего собственного.
— Ирми, — представился он.
— Софи, — растерянно проговорила я, совершенно забыв, что нахожусь в Европе под чужим именем.
— Твоя реакция на Моцарта не может оставить равнодушным, — снова улыбнулся он.
— Сегодня я более сентиментальна, чем обычно.
Толпа скользила мимо нас к выходу и гардеробам, а мы стояли, будто бы одни, и обменивались вежливыми фразами. Не знаю, о чем на самом деле думал он, только я вспоминала свое предчувствие любви, и все в этом Ирми казалось мне безупречным: его несомненно дорогая одежда и обувь, легкий запах незнакомого одеколона, тонкие смуглые пальцы рук и главное, его улыбка-мотылек, будто бы всегда кружащая вокруг его лица. Время от времени — но всегда к месту — мотылек садился на него, растягивая пухлые губы и рисуя легкие морщинки у висков и глаз. Это была не резиновая улыбка западных людей, не беззаботная улыбка славян, не лукавая похотливая улыбка арабов и кавказцев, не ироничная еврейская улыбка, за которой прячется неуверенность. Улыбка Ирми не таила в себе подвоха, была легкой и живой, но в то же время она как будто охраняла его. Ставила барьер. В ответ я глядела на него так, чтобы он понял как можно скорее: барьеров не существует.
Мы сидели в кондитерской, расположенной неподалеку от оперы, в старом городе. Вена вообще рано ложится спать, и здесь с большим трудом можно найти заведение, открытое в полночь, но Ирми, похоже, знал все, что нужно было знать в каждый отдельный момент своей жизни. Он выглядел таким светским, таким комильфо, столь безупречными казались его рассуждения, что я предпочла большей частью помалкивать, предоставляя ему рассказывать о себе.
— Я закончил Кембридж три года назад, — говорил Ирми. — Работаю в европейском банке реконструкции и развития. Мое японское имя звучит сложно и непривычно для европейской артикуляции, поэтому я представляюсь близким по слуху именем. Еще мне нравится, что это как мужское, так и женское имя.