Любимая

— Понятное дело, — говорит Валя, стряхивая очередную сигарету в пепельницу. — У тебя гастрит, или уже язва.

— Почему ты так думаешь?

— Так, интересуюсь медициной с некоторых пор.

— Может, успела стать врачом? — пытаюсь я ехидничать. — Ты расскажи хотя бы, не переставай меня удивлять.

— Да, врачом-проктологом. Спецом по глубокому проникновению.

— Ха-ха, — оскаливаюсь я. — Но в меня ты не успела проникнуть. Откуда ж диагноз, доктор?

— Тоже мне, загадка, — у Вали я уже не впервые замечаю новую привычку кривить губы, — все твои болезни у тебя на лице.

— Это как?

— Да очень просто, — говорит без эмоций Валентина. — В тебе мало что осталось от той девчонки с утиным носиком и глазками-огоньками, которую я знала когда–то. Теперь ты думаешь, что все знаешь о жизни, поэтому ты смотришь на людей сверху вниз, но радости тебе это не приносит. У тебя и кожа какая–то серая, натянутая, как пергамент, а это признак проблем с желудком. Учитывая то, как мы питались все эти годы, у каждой не обошлось без проблем: у меня вот подкачал обмен веществ, а у тебя в желудке если еще нет язвы, то скоро появится.

— И что делать, доктор? — спрашиваю.

— Семья, София, только семья тебя вылечит, о режиме и регулярном питании упоминать без этого не вижу смысла. Все равно ведь похеришь мой совет.

Глаза у Вали какие–то глубокие и печальные. Но совсем не коровьи.

— Что смотришь, подруга? — спрашивает Валя. — Я ведь и тогда не была дурочкой, только скрывала это, чтобы никто не догадался. Думала, так легче.

— А теперь что думаешь?

— То–то и оно, что это правда, — вздыхает Валя. — Позволила себе быть умной, но счастливей от этого не стала ни на йоту. Это называется парадокс. Думаю, мы, русские бабы, вообще умнее, чем кажемся. Только что от этого толку?

Мы вышли на улицу, под моросящий дождь, сели каждая в свою машину и поехали по спящему голландскому городу. В спальнях за стеклопакетами чужие люди видели чужие сны, в которых было и наслаждение, и кошмары, и просто усталая грусть. Все, как у нас.

На следующее утро я набрала номер Эрика и, как только он узнал меня, обрадовала его своим появлением в Голландии.

— Как жаль, — отозвался Эрик в трубке, — я как раз в Мехико, и вернусь еще не скоро. В лучшем случае, через неделю.

Он даже не спросил, дождусь я его, или нет. Из этого я сделала вывод, что больше мне в Голландии ловить нечего, и настало время попрощаться с Валей. Не то, чтобы мне было в тягость общение с ней, но и радости особенной я не испытывала. На глупую Валюху я могла смотреть сверху вниз, умная Валентина рассказывала мне примерно то же, что я и сама знала. А я не нуждалась ни в первом, ни во втором. Новое — вот что мне действительно было необходимо.

И я поехала к морю.

Удивительно, но дождь окончился сразу, стоило «Фольксвагену» пересечь голландскую границу. В Бельгии ко мне снова вернулось лето, и я направила свою машину на Остенде, водрузив на нос темные очки.

В туалете на заправке я переоделась в купальник, и выехала на длинную набережную приморского Остенде, уже полностью готовая к свиданию с морем. Боже мой! Последний раз я была в Крыму с родителями, еще перед Чернобылем — в 1984 году. Десять лет мне было тогда, а сейчас двадцать шесть. Шестнадцать лет, отделявших ребенка, игравшего на песке, и меня теперешнюю, были, казалось, больше самой жизни.

Ласковое солнце садилось в Северное море. Я успела даже немного загореть, валяясь на песке, в перерывах между купаниями. Впрочем, Северное море по большому счету, сильно уступало Средиземному, а уж, тем более, Красному. Вот где действительно, море так море!

Переодевая сухое белье, я осознала, что вот и окончился мой путь на Запад. Теперь я поставила галочку и самое время поворачивать на Восток, в Москву.

Я поужинала в каком–то населенном пункте, название которого не осталось в памяти. Здесь горели старинные лампы в чугунных абажурах на цепях, и официанты разносили мясные блюда на длинных шпагах, прямо с огня. Это было чертовски вкусно и романтично, вечер умолял меня одуматься и вспомнить, что–то, ради чего стоило бы еще хотеть жить.

Я завела машину, улыбнулась в зеркальце и повернула «Фольксваген» к французской границе. Черт с ним, решила я, заночую в Лилле, где жил знаменитый палач, а утром — в Париж!

Столица Франции была центром мира для авторов большинства книг, которые издавались у нас в России. Какой–то магией притягивал русскую душу этот город, и счастливцами казались те, кто попадал в него после наших неласковых просторов. Даже в советское время, когда сверху спускалась директива писать однобоко и осуждающе обо всех городах Запада, для Парижа все равно делалось исключение.

Три дня я бродила по Лувру, ездила в Версаль, поднималась на Эйфелеву башню, крутилась в обзорном колесе над Сеной, покупала платья и туфли на Елисейских полях, пыталась понять, что к чему в музее современного искусства в центре Помпиду. Выполнив обязательную туристическую программу третьего дня, я поужинала улитками в «L'escargot» и пошла гулять по Монмартру. Я была полна чудесными впечатлениями от Парижа, но мне не хватало общения с его жителями. Возникало чувство, что город сам по себе, а люди — отдельно. Потому что даже центр Парижа был полон толпами иностранцев, и арабская речь слышалась здесь едва ли не чаще, чем французская. Я понимала, что все это из–за статуса столицы — в центре Москвы тоже кого только не встретишь — но ведь это был город моих детских книжек. Тургенев и Бунин жили здесь, как у себя дома, а сейчас я, вместо их Парижа, видела Париж темнолицых выходцев из Сенегала и Того, Берега Слоновой Кости и Туниса. Не то, чтобы я испытывала к этим людям негативные чувства, но ведь это не они держали оборону на линии Можино, не их предки шли на гильотину два столетия назад, не они скрещивали шпаги за монастырем в конце Цветочной улицы, не они с ревом внесли на руках Гуго Капета и посадили его на древний престол Шарлеманя.

Может быть, где–то еще оставались люди, для которых то, о чем я мечтала в детстве, не перестало быть пустым звуком. Да только эти люди ушли в подполье и хорошо замаскировались. А ко мне на Монмартре подошла разбитная смуглая бабенка, накрашенная, как на карнавал, и стала расспрашивать, кто я, да откуда. Вообще, во Франции люди говорили по-английски гораздо менее охотно, чем в Германии, а многие просто отмораживались, когда слышали английскую речь. Поэтому я охотно поддержала разговор с этой женщиной, а насторожилась только тогда, когда она стала интересоваться, не хочу ли я подзаработать.

— Что вы имеете в виду? — поинтересовалась я.

— Ну, — сказала женщина, — здесь много таких, кто был бы не прочь познакомиться с одинокой очаровательной девушкой.

С этими словами женщина приобняла меня, а я отодвинулась, вовсе не настроенная на фамильярность, и сказала:

— У меня на сегодня другие планы.

— Жаль, — сказала женщина, обводя рукой панораму Пляс Пигаль, на которой мы стояли. В самом деле, я залюбовалась разноцветными огнями площади, среди которых особенно выделялась подсветка на знаменитой «Мулен Руж». Когда я закончила любоваться, рядом со мной уже никого не было. Гадкое чувство закопошилось где–то на уровне диафрагмы, я ощупала карманы и сумочку — мобильного телефона моего и след простыл.

К счастью, я заметила мелькание яркого платья воровки на углу одной из прилегающих улиц, а она явно не ожидала, что ее жертва в молодости выбегала стометровку из двенадцати с половиной секунд.

— О, это ты! — удивилась она, когда я схватила ее за руку.

— Моя трубка! — зарычала я, готовая выцарапать ей глаза. — Хочешь в полицию, траханная сука?

— Это твой? — невинным голоском произнесла воровка, доставая мой аппарат.

Я выхватила его у нее из рук. Стерва уже успела отключить телефон, я снова включила его и ввела ПИН-код.