Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг

– Да р-расслабься, – лениво ответил он, – она в-вообще не в моем вкусе. Как и ты, в-впрочем.

– Не в твоем вкусе? – взревел я. – Да она красивее Роми Шнайдер и Марины Влади, вместе взятых!

– Это т-твои шлюшки из п-порножурналов?

– Это женщины Алена Делона и Высоцкого, неуч!

– К-когда это было…

– Когда бы ни было, пока я жив, ты глаза на нее не подымешь! – Я тряс его как ощипанную курицу.

Илюша не сопротивлялся. Он безразлично посмотрел в потолок, а потом уставился на меня в упор:

– Д-договорились. Я п-пересплю с ней, когда ты ум-мрешь.

Я знал, что он не тронет ее. Как ни странно, Илюша вообще никогда не врал. Он не боялся говорить правду, и не потому, что считал это правильным или честным. Ему просто было плевать на последствия, на осуждения, на слухи, на реакцию других людей. Он не утруждал себя выдумками и оправданиями. Но в Лене я не был так уверен. Она всю жизнь ждала Илюшу из экспедиций, с упоением гладила ему рубашки, прижигала раны, хотя он этого не просил, умоляла рассказать, где он был и что видел. Если Илюша, заикаясь, начинал свою неторопливую историю, она переставала дышать, поднимала палец вверх, пресекая любое вторжение в его речь: муха не могла прожужжать, чайник не смел засвистеть, дети не имели права ни о чем спрашивать. Даже если один из них вылил горшок с какашками другому на голову… Так вот, дети. Мы уже переехали в Москву. Я уже проводил свои первые несложные операции на сердце. Она стала лицом журнала «Космополитен» в России. Илюша шлялся по всей стране с одной парой запасных носков и собственным парашютом в рюкзаке. Когда он приезжал в нашу съемную квартиру в Алтуфьево, Ленка с благоговением вручную стирала эти носки, словно Туринскую плащаницу. Это при том, что я подарил ему на день рождения ровно сто пар, чтобы он просто выбрасывал драную вонь и брал новые. Илюша ее даже не благодарил. Он действительно не хотел рвать мне сердце. Иногда приходил к нам с парой-тройкой сомнительных девиц, которые висели на нем, как клещи на собаке, занимал у нее деньги и не отдавал, обещал забрать наших пацанов из детсада и забывал о них на месяц. Но Ленку было не унять. Она жаждала его, она страдала. Илюша априори был прощен за все. Мне казалось, если бы он дал ей хоть малейший шанс, подмигнул или посмотрел своим долгим изможденным взглядом, она бросила бы все: меня, детей, профессию, чтобы только оказаться в его объятиях.

Беременность Ленки была тяжелой. Мучительный токсикоз, тахикардия, судороги. Врачи определили двойню. Я бежал к ней с ночных операций, держал ей голову, когда она билась в страшной рвоте, пел песни и включал «Ветер перемен» «Скорпионс», прикладывая магнитофон к надутому животу. Слушал биение двух сердец в ее лоне и исходил нежностью. Илюша в это время жил на Севере в юрте, жрал сырую оленину, трахал чукотских женщин и ни разу не звонил. В результате на свет появились Ярик и Ларик (Ярополк и Ларион – Лена был помешана на редких именах). Первый – мое продолжение, вплоть до рисунка вен на предплечье, линий на ладони. Второй – прижизненная реинкарнация Илюши. Даже с чертовой родинкой на животе. Синеглазый, тощий, болезный. Я осатанел. Спустя два года, когда сходство только усилилось, даже мама (я перевез родителей в Москву) не удержалась, мол, что за черт? Она же не кошка, чтобы в одном помете рожать детей от разных котов? Я собрал у сыновей слюну, срезал волосы – темно-русый и белый – и отвез на экспертизу ДНК. Ответ был однозначен: и у того, и у другого стопроцентно мое отцовство. Я не остановился и в другую лабораторию привез пацанов лично. Из крошечных пальчиков взяли кровь, сравнили с моей – это железно была моя ДНК.

Когда им исполнилось по три года, к нам завалился Илюша. Он был обветрен, красноморд и пострижен налысо – подхватил от чукчей какой-то стригущий лишай и редкую половую инфекцию. Привез полтуши вяленого оленя и притырошного божка с большой писькой из оленьей же кости и кусочка жесткого меха. Подарил его Ленке и сказал:

– Это вам на размножение. Проверено на чукчах, божок работает.

– Божок работает? – рассвирепел я, готовый убить его у Ленки на глазах. – Это ты у него просил, чтобы один из моих сыновей был похож на тебя? Или сам приложил усилия?

Я орал как резаный, хотя понимал, что брат ни в чем не повинен. Результаты двойной экспертизы были у меня на руках. За год до зачатия Илюша уже слился в экспедицию и физически выпал из нашей столичной жизни. Он ничуть не удивился и подозвал пацанов к себе. Поцеловал в лоб темненького Ярика, пожал руку себеподобному Ларику.

– М-молодец, д-дружище! Жизнь п-пробивается д-даже сквозь асфальт.

Потом обнял меня и сказал просто, без пафоса:

– К-как же я по т-тебе скучал. К-как же без тебя п-пусто.

На мгновение я замер. Честно сказать, я тоже дико по нему скучал, но злость не давала мне признаться в этом даже себе самому. Я сжал его окрепшие плечи и попытался сглотнуть подступивший к горлу комок. Мы стояли так несколько минут, пока дети с грохотом не опрокинули на пол горшок с цветами.

– З-знаешь, – сказал он мне, когда мы затем глушили текилу, – в к-какой-то з-засрани, К-канаде или Ам-мерике с-ставили эксперимент. Лошадь д-держали в вольере со с-стеклянной стеной, за которой ж-жил самец з-зебры. Она с-смотрела н-на него г-годами и очень х-хотела. А п-потом ее оплодотворили нормальным ж-жеребцом. И у н-нее родился ж-жеребенок с п-полосками, как у з-зебры. М-мысли м-материальны. В-вот и все объяснение.

Помню, после этих слов я расквасил ему лицо и выбил массивной печаткой этот чертов передний зуб, который он и без того менял каждые два года. Дети забились под стол, Ленка орала на меня в истерике, Илюшу увезла скорая с очередным переломом носового хряща. Я потом долго ездил к нему в Склиф. Он не обиделся, просто стряс с меня денег на пластическое восстановление утраченной рожи.

– Н-ну я п-перегнул, – сказал он, когда его подлатали. – Н-не сердись на м-меня. Я з-знаю, как т-ты ее л-любишь.

Я обнял его снова, и мы, как два идиота, стояли в палате, словно провожали друг друга на бой. Врать себе бессмысленно. Дороже брата у меня никого не было. Ленка не поняла нашего перемирия, затаила обиду и перестала спать со мной в одной кровати. Она ютилась в соседней комнате на детском диване в обнимку с идиотским божком и его неумно радостным шерстистым писюном.

* * *

– Это неудивительно, – ответил я Эпохе. – Илюша был частью меня, он с рождения жил в каждой моей клетке, он прошил мои гены своим кодом, мою кровь своей кровью, мои мозги своим серым веществом. И я просто выплеснул его, равно как и себя, в Ленкино лоно. Потому что ровно половина моей сути – это он.

– Дааа, – задумчиво протянула бабка, – хорошо сказал, Старшуля. Были бы у меня красивые губы, я бы расцеловала тебя. Шалушика невозможно не любить… Зырь, зырь, как он вспотел! – Она вновь распласталась над нашей с Саней могилой. – Хлопочет! Хочет угодить тебе, дурачок.

– Да что вы на нем прямо зациклились оба! – обиженно пробурчал Саня.

Он был уязвлен небрежным отношением к собственному истлевшему телу и вообще считал себя обделенным. Я тоже бы от него с удовольствием избавился, но булгаковский «квартирный вопрос», как выяснилось, оставался актуальным и в нашем мире. Причем решить его было невозможно ни за какие деньги и заслуги. Ты был привязан к своему праху, месту на кладбище и тем, кто захоронен с тобой в одной могиле. Поговаривали, что через какое-то время наступало освобождение и переход в другую нематериальную институцию. Но так же как и при жизни мы ничего не знали о смерти, так и здесь мы не ведали, что с нами станет в следующей трансформации. Лишь у одной Эпохи не было территориальной зависимости. Она моталась где хотела, порой надолго исчезала, и я изнывал рядом с дебилом Саней, а то внезапно возвращалась, принося с собой свежий ветер и сплетни со всех мыслимых захоронений. Причину ее свободы я узнал далеко не сразу…

Глава 14. Игра

При жизни мне думалось, что, умерев, я сразу познаю истину. Мне откроются двери в неведомое, запретное, я пойму, как устроен мир и в чем справедливость, которую никак не удавалось постичь, обладая физическим телом. Я увижу всех своих родственников до седьмого колена, укоренюсь в веках, оценю мотивы своих прошлых поступков и даже смогу что-то отмолить и исправить. На деле все оказалось не так. Я тупо болтался над Пятницким кладбищем, не погруженный ни в какую тайну. И смысла в моей безоболочковой субстанции было не более, чем в ожидании на поселковой остановке автобуса, который давно снят с маршрута. Мы маялись от скуки и коротали время как могли.

Помимо наблюдения за процессом похорон и установкой памятников (нет-нет да места продавались новым «клиентам»), мы развлекались игрой, которую придумала Эпоха. Садились в круг, соединяясь краями своих материй, и каждый, втайне от других, выбирал по десять человек с нашего кладбища, сохраняя их в разряде невидимого. Затем Эпоха, как залп орудия, гаркала: «Проявись, бля!», и мы переводили своих избранников в видимый сегмент, словно открывали карты картинкой наверх. Если у кого-то были совпадения – в десятке Сани и моей, к примеру, попадался один и тот же персонаж, – мы приглашали его в игру. В результате в нашем кругу появлялись новые люди разных возрастов, национальностей, времен, что было неожиданно и весело. Скоро в эту забаву, которую я в честь бабки предложил назвать «Эпоха», играл весь Пятницкий могильник. Победившим считался тот, чьи «карты» ни разу за десять конов не пересекались с другими. Эпоха страшно мухлевала. Обладая большей свободой, чем другие, она загребала в свою десятку героев с чужих захоронений, что всем нам было неподвластно. В результате ее набор «карт» никогда не пересекался с нашим, и она неизменно оставалась победителем.