Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг

Пробралась баб Зоя на улицу через задний двор, чуть всхлипнув при виде коровы и спящих куриц:

– На кого же я вас оставляю, родимые? На верную смерть. Уж простите меня. – Корова, словно предчувствуя беду в виде наступающего голода и распирающего от молока вымени, грустно замычала, провожая взглядом беглецов. Баб Зоя смахнула с щеки предательскую слезу: ну стоит ли так жалеть о корове (спаси, Господи, кормилицу), когда на кону жизнь Куприньки. И ее, возможно, тоже.

Но на всякий случай выпустила корову из стойла, да и дверь в хлев приоткрыла – пусть уйдет на вольные луга, а там, может, и заметит кто, и приберет, и покормит, и подоит. Вот хорошо было бы.

Курятник тоже настежь распахнула и мешок зерна опрокинула. Не помрут. Обожженные до колен крапивой, отхлестанные по лицу ветками потревоженной ивы, выскользнули Купринька и баба Зоя из дома. И окольными путями, перебежками выбирались из деревни. Замирали, едва только собаки начинали лаять, почуяв чужаков. Ночью всяк прохожий – чужак, баб Зоя и Купринька не исключение. Вот и не двигались, покуда псы не успокоятся. Приседали, падали в кусты, укрывались за заборами, если встречалась на пути подозрительная тень, особенно если та на человека оказывалась похожа.

Не дай-то Бог, не дай-то Бог! Никто не должен их увидеть. Никто не должен их остановить. Куприньке поначалу все весело было, необычно, ново. Хотелось хохотать от восторга, даже когда крапива больно жалила ноги. Это ж новое ощущение! Здорово как! И даже не больно совсем! А уж что такое боль, Куприньке ведомо. Жаль вот только, баба Зоя то и дело рот мальчику затыкает – у нее не забалуешь, у нее не похохочешь. Лишь только за деревней поуспокоился Купринька. И баба Зоя окончательно рот ему разжала. И на том спасибо. А там, за деревней, темнота, вы уже знаете. Впрочем, темнота им только в помощь. И чуточку зябко. И еще спать хочется. День был эмоциональный, сумбурный, вытянул все соки, выжал, выплюнул. А тут еще баба Зоя дергает, дергает, дергает. Рот прекратила зажимать, так теперь дергает, никак не угомонится.

– Тьфу пропасть! Ты чего это зевать удумал? – зашипела баба Зоя. А Купринька и впрямь раззевался. Баба Зоя все ворчит: – Ежели уж зевать решил, так делай то потише, а то у тебя не зевок, а крик орангутана, ей богу.

Не понимает Купринька, в чем проблема: подумаешь, орангутан какой-то. Это кто вообще такой будет? Что плохого в его зевках? Может, он еще и плюется при этом? Или зубы, например, выпадают и стучат по дороге – клац, клац, клац. Что такого особенного в том, как орангутан зевает? Но не спросишь же о том бабу Зою. Во-первых, слишком много слов нужно сказать, Купринька столько не потянет. Во-вторых, даже если бы и умел так резво говорить, все равно баб Зоя не ответила б, тут и гадать нечего. Или бы отмахнулась, или бы вновь разворчалась-расшикалась. Вот так и остаешься в неведении. Орангутан. Хм. Тянет баба Зоя Куприньку через поле в темную бездну: не видно, что там в конце. Куда идем? Зачем? И как-то совсем холодно стало вдруг.

Купринька поежился. Хотел было руками себя обхватить, чтоб хоть немного тепла задержать в себе, да не позволила баба Зоя, цепко левую руку Купринькину держит, ни за что не отпустит.

– Что? Зябко? – спросила. Только и всего. Даже ответа не дождалась. Ей все равно, холодно ли Куприньке, нет ли, знай, тянет за собой. И дергает. И уже не столь весело Куприньке вдалеке от дома, уже не радует его это неожиданное путешествие. И темнота уличная кажется столь же невыносимой, как и та, что осталась в комнате. Может, старая черная знакомая шепнула из окна этой, новой, темноте: «Ты за мальчишкой как следует приглядывай. Ты ему расслабляться не давай. Пошугай там его, пошугай хорошенечко». Темнота темноте не рознь получается. И спасительные фонари остались далеко позади. И тепло домашнее окончательно ушло, так резко забылось, словно и не было его вовсе. Никогда. И дома тоже никогда не было. И шкафа не было. Все съела темнота. То ли одна, то ли вторая – уж не разберешь. Вот только боль зачем-то оставила. Все съела, а ее оставила. Зря. Лучше б ее забрала. Вместе иль порознь с домом и шкафом – уже все равно. Повернула было баба Зоя к старому колхозу, но будто почуяла, что там в первую очередь искать будут, передумала. Впрочем, тут и чуйка ни к чему: во все времена, едва только колхоз заглох и коровник этот позабытым-заброшенным оказался, прятались в нем все кому не лень. И пьяница Афанасий, которого разозленная жена трое суток по всей деревне искала, а он, видите ли, отсыпался и догонялся, развалившись в старой колоде. И какие-то заезжие бандиты, то ли банк ограбившие, то ли обчистившие карманы несчастному путнику – местные все время путались в этой истории. Их тогда быстро обнаружили, быстро же и повязали. А деревенские придумали, что бандиты (ну ворье так-то, какие с них бандиты?) в старом колхозном коровнике обронили награбленное. Ой, все тогда переворошили, что осталось. Кто-то аж землю внутри вскопал. Не нашли ничего. Ни копеечки. Но не разуверовались. Теперь вот плюс одна легенда про деревенский клад, который точно есть, да только никто его не найдет. И Анна вот там Куприньку родила. Об этом, правда, никто не знал. Даже баб Зоя. Так что она точно не из-за этого передумала в коровнике хорониться. Найдут там! Ей богу, найдут. А в том, что их будут искать, баб Зоя не сомневалась. Нет, прятаться надо надежно. Там, где и не подумают тебя искать. Вот и направилась баб Зоя к лесу. Жутко, конечно, хоть и с молоду туда чуть ли не каждый день (исключая зимние) таскалась. Всякое дерево знает, до веточки, до листочка. Каждый кустик. Каждую лесную тропинку, поляну, грибные места, глухариный ток, небольшие, но гиблые болотца. Но то дни, а сейчас ночь. Ночной лес страшен. Вон стоит черной зубчатой стеной. Грозный. Хмурый. Неприступный. Того и гляди, выпустит всех лесных зверей на непрошеных гостей: лоси истопчут, медведи в клочья разорвут, птицы-вороны остатки разнесут по краям Земли. Были баба Зоя с Купринькой и сгинули. Ох, страшно! Вот и решай, где погибать: в колючем лесу или в собственном доме под натиском зевак в виде Марьи, Анфиски и их благоверных. А теперь баб Зоя с Купринькой – непрошеные гости. Никто их в лес не звал. А коли и послышались крики, то филин ухнул: «Уху». Что значит «пойдите прочь». Но нет пути назад. Куприньку уж и хватать не нужно, и дергать не требуется – он сам к баб Зое жмется, да так, что и шагу не ступить. Та его чуть отодвигает: «Да отцепись ты!» Но Купринька пуще прежнего прижимается, руками талию обхватывает и виснет на старушке. Тьфу, дурак какой! Ступает баба Зоя в лес. Тот обступает ее сразу, нависает злобно: «Кто такая? Зачем пожаловала?» Ни слова не молвит баба Зоя, во рту пересохло от страха. Трещат под ногами ветки, будто ругаются: «Зря-зря-зря-зря-хряк-хрясь». Если днем по этим же веткам идти, то их треск приятен уху – мелодия леса. Но ночью дело другое. Ночью этот звук по всему лесу разносится, громыхает, об деревья ударяется: «Гости пожаловали! Съесть-съесть». Деревья склоняются: «Кто это пришел, зачем это наш сон потревожил?» Расшумятся недовольные сосны: «Ф-ф-фу». Сжимается баб-Зоино сердце, хватается за подол усталый Купринька, но не сбавляет ходу старушка, идет и идет все глубже и глубже в чащу. Не шумите, сосны, не трещите, ветки, мне укрыться больше негде. А коли съешь меня, лес, так то и лучше будет. Попритих лес, смирился. Села баба Зоя на землю – нет сил дальше идти – привалилась к елке. К баб Зое привалился Купринька. И тут же уснул. Бедный, уставший мальчишка. Задремала и Зоя Ильинична. Сквозь сон пытается следить, не передумает ли лес, не обрушится ли на беззащитных. И перепутался уже сон с явью. То уплывал, то возвращался Купринька. То ухали, то замолкали филины. То шевелила своими корнями недовольная ель, то стояла смирно – ей-то что, хотите спите, хотите нет, хотите возле меня, хотите у моей сестрицы. Лишь под утро лес присмирел окончательно. Прогнало солнце его угрюмость. Согрело баб Зою, разбудило Куприньку.

Тот раскрыл рот от удивления, широко, не стесняясь. Да и кого тут стесняться? Что за волшебное место? Недавно только тут было темно и страшно, а сейчас гляди-ка: золотом льется свет, пробиваясь сквозь ветви деревьев. Те не шумят злобно, тянутся к солнцу, не до Куприньки им. Филин спать ушел, не пугает, не ухает. Лес стал приветлив. Лес стал прекрасен.

– Нравится тебе, Купринюшка? – спросила баба Зоя, заметив восторг мальчика. Тот радостно закивал. – Ну что ж, вот наш новый дом. Покуда тут жить будем. – Вот только сколько это «покуда» – не уточнила. – До конца лета да сентябрь перекантуемся, а там видно будет. Что наперед загадывать? Нам бы только еще немного пройти, от опушки совсем недалече мы сейчас, – сказала баба Зоя, подымаясь и стряхивая с юбки хвоинки. Тело Куприньки немного ломило, все же спать на земле и на баб Зое не так уж удобно, но к новому походу мальчик был готов. Это ж надо: столько всего интересного впереди!

Шли они, шли (Купринька, правда, больше скакал что козленок), пока не приглянулась бабе Зое полянка.

– Тут останемся. И ягод, гляди-ка, много. – Набрала баб Зоя в ладонь черники, сунула ее в рот, пожевала задумчиво, выплюнула и Куприньке протянула: – На-кась, попробуй. Витаминчики. – Купринька слизнул черничную жижу с баб-Зоиной ладони, улыбнулся черными зубами: сладко. – Что ж, как-нибудь проживем, – вздохнула баба Зоя. – Сколько-нибудь протянем.

Глава 23

По ночам Купринька мерз. Прижимался к бабе Зое, чтоб согреться, но не чувствовал тепла.

Днем Купринька голодал. Прихваченная с собою краюха хлеба закончилась быстро. Все ягоды, что росли вокруг шалаша, они давно уже объели, а дальше ходить боялись. Вернее как – боялась баба Зоя, Купринька-то и рад бы изведать новые поляны. Но баб Зоя не отпускала. И Купринька подчинялся. Иногда чудилось, что воют волки. Иногда, что прям рядом. Но ни один волк пока на них не вышел. Говорят, волки убивают больных зверей. Значит, Купринька и баба Зоя пока еще здоровы, пока еще плохая добыча. Конечно, это все самообман. Просто повезло. Волк может убить кого угодно, если захочет есть. Купринька теперь не совсем понимал, зачем они переселились из дома сюда вот, в лес. Из тепла и сытости в холод и голод. Хотя поначалу ему было радостно: вот оно, небо, вот он, простор. Свобода! Долгожданная.

Первые дни он радостно носился по поляне, правда, баба Зоя запретила кричать, визжать и вообще издавать громкие звуки, да еще и следила за мальчиком суровым взглядом. Это уменьшало Купринькино возбуждение, но всего лишь на чуточку. Воздух! Свежий, не то что в шкафу или даже в доме с его вечно закрытыми ставнями.

Мальчику казалось, что он видит этот воздух, может его потрогать, почувствовать, пропустить сквозь себя. Откуда ж всю жизнь запертому в четырех стенах Куприньке знать про существование ветра. Да и к чему знать слово, когда ветер просто есть, когда он треплет Купринькины волосы, щекочет нос, пускает по коже мурашки? Если Купринька не бегал, то сидел у входа в шалаш и наблюдал. Его, кстати, за несколько дней соорудила баба Зоя из еловых лап и повалившихся некрепких тонких осинок. Лапы старушке так просто не давались: кололись, проклятые, не хотели отламываться. А так было бы хорошо целую еловую ветвь, чтобы укрыла надежно от ветра, дождя и снега, если придется до зимы тут куковать. Но нет – отрывались лишь мелкие ветки, которые пристраивались уж как получится, лишь бы не упали. Так что шалаш получился некудышный: с дырами-пустотами, от непогоды не укрывал. Прятал лишь от глаз людских. Впрочем, этого-то бабе Зое и надобно было. Купринька же наблюдал за бабочками, порхающими над одуванчиками, за деловитыми муравьями, несущими на своих спинах веточки, листики и пару раз – дохлых мух, за бойкими птицами, распевающими веселые песни, за падающей иногда хвоей, за летящими по небу облаками, за рогатым жуком, что перевернулся на спину и беспомощно барахтает лапками, за пауком, изловчившимся сплести паутину на едва построенном шалаше. За всем, прежде не виденным. За всем волнующим. За всем, что раньше было под запретом, за закрытыми ставнями. И никто больше не мог схватить его за шиворот и уволочь в Вечную Темноту. Никто не мог запереть в шкафу, посадить на цепь, заставить играть, когда не хочется. Свободный Купринька (баб-Зоин строгий взгляд хоть и держал мальчика, но уже не мертвой хваткой) прыгал по пенькам, бегал по поваленным деревьям, быть может, воображая себя эквилибристом. Но знает ли мальчик, кто такой эквилибрист? Вряд ли. Просто желание всюду ползать, скакать, испытывать свое тело на прочность, находясь в шаге от увечий, у мальчишек в крови. А Купринька только сейчас почувствовал себя настоящим мальчишкой. Испарилась былая неуклюжесть, стал легче шаг, выше прыжок. Поблагодарить бы за все Бога. Это ж он сотворил? Это ж он подарил Куприньке свободу?

Задирает Купринька голову, но не видит божий дом – сокрыт тот сосновыми да еловыми ветками. Ну ничего, вот уснет баба Зоя покрепче, выбежит Купринька на поляну – там виден огромный кусок неба, там не отгородился от мальчика Бог – и все-все-все свои благодарности разом вывалит. Осталось только добежать до поляны. Баба Зоя словно притихла от страха. Она бросала на Куприньку гневные взгляды, когда тот убегал непростительно далеко, заставляла его есть разжеванные ею ягоды (так ведь привычнее), один раз даже подняла на Куприньку палку, но тут же бросила – сил, чтобы хотя бы раз ударить Куприньку, не осталось. Баб Зоя чувствовала: еще немного, еще чуть-чуть – и совсем отдалится от нее Купринька. Осмелеет и уйдет. Он уже почти смелый. Зое Ильиничне становилось хуже с каждым днем. Старость не радость, шалаш, чай, не царский дворец, ягоды не весть какая еда.

Первые дни баба Зоя еще бодрилась, рыкала на Куприньку, строила шалаш, а после залегла в нем, почитай, прям на голой земле лопатками, уткнувшись в корни ели, да так и не вставала.

Купринька теперь приносил ей ягоды, Купринька теперь пережевывал ей пищу. Купринька теперь ей не повиновался.

– Иди поближе, Купринюшка. Или поближе, родненький. Садись вон сюда, ко мне в ноги. Удобно ли? Слушай же, Купринюшка, мою последнюю сказочку. Она будет очень короткой, потому что сил моих больше нет.