Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг

Да вот только привязала баба Зоя Куприньку за руки да за ноги к изголовью да к изножью, словно распяла на прокрустовом ложе, скоро тянуть начнет недорослика своего.

Сон к распятому нейдет. Шевелить только головой возможно. Ремни, которыми привязан к кровати, больно натирают конечности. Баба Зоя стянула их так крепко, что впились они в руки, в ноги, а те засинели в ответ. Под одеялом ватным жарко, пот ручьями льется, а одеяло не откинешь.

Попытался было Купринька сбросить телом, зашевелился, пузо приподнял, надул, но тут его баба Зоя шлеп ладонью сверху, как муху назойливую, шепчет сонливо: «Угомонись. Спать мешаешь». А сама храпит, будто трактор завелся. Где тут уснешь? Уж лучше бы в шкафу с коленями у ушей дремать. Подушка пуховая непривычная, голову обнимает, а ведь только головою Купринька и может нормально шевелить, так, чтобы без боли. Но подушка его ограничивает, только повернешься, в нос утыкается, будто намеревается придушить. Матрас поскрипывает, выдает даже малейшее движение, даже глубокий вздох. Старый матрас, бывалый, бабе Зое верный, не позволит даже попытаться вырваться, освободить руки-ноги.

А баба Зоя спит, похрапывает, постанывает. И кошмары все при ней же. То ли сон, то ли явь, но видит баба Зоя, как у Куприньки над головою вырастает нимб, как падают с рук и ног оковы ремней, как подымается Купринькино тельце над кроватью и летит ввысь. Выше потолка, выше крыши – проходит сквозь. Улетает Купринька в космос, к звездам, а за ними – к Богу. И не может остановить его баба Зоя, потому что Бог сам Куприньку призвал. Святым сделал. Великомучеником. Но вдруг оскаливается Купринька оттуда, из космоса, зубы такие острые, мелкие. И смех тоже мелкий раздается – это Купринька над бабой Зоей смеется: «Что? Провел я тебя? Мне демоны помогли, обманули тебя светом, обманули нимбом. Не к Богу я лечу, а ко всем чертям! Буду теперь слоняться туда да сюда, а по ночам буду приходить тебя мучить». И вновь мелкий смех по всему космосу разлетается так, что звезды дрожат. Вскакивает баба Зоя, руки тянет к Куприньке, а руки у нее вытягиваются, растут-растут, пока до неба не дорастают. Врешь! Не уйдешь! Куда угодно за тобой дотянусь. Достану! Достану. Руки вдруг обвисают плетьми. Падают на Землю. Разбивают два дома. Купринька мелко смеется.

Вскакивает баба Зоя снова. В доме темно. Сквозь потолок больше не виден космос. А Купринька – вон он, привязанный, лежит, как и положено, где и привязано. Глаза черные в темноту вперил. Не спит, значит. Бдит, значит. Думает, как сбежать, значит. В ушах звон стоит от смеха того, космического-демонического Куприньки. Головой потрясти надобно, чтобы остатки кошмара от себя отогнать. И попытаться вновь уснуть. Перекреститься, чтобы уберечь себя от новых кошмаров.

На другую ночь привязала баба Зоя Купринькину правую ногу к своей левой. Это чтобы наверняка. Перевязала веревкой – уж что нашлось, все ремни в доме на Купринькины руки-ноги ушли. Нога посреди ночи зачесалась, зазудела, затребовала сбросить с себя ненужные оковы. Спать не дала. Вот и лежали, смотрели в темноту Купринька и баба Зоя. Тяжелые ночи настали. Бессонные. Можно бы днем наверстать, да тоже боязно глаз сомкнуть. Куприньке – от того, что наказать за такое могут. Бабе Зое – от того, что усни, так сразу сбежит от нее Купринька.

День на четвертый оба сдались. Сразу после обеда. Свалились прямо на пол. Прямо у обеденного стола. А что? Дома-то все еще ставни закрыты, все еще сумрак. Тут что день, что ночь – все одно.

Купринька упал, как упалось. Сонная же баба Зоя сумела налечь на мальчика сверху. Обездвижить обездвиженное, так сказать. Не дай Бог (слышишь, ты, из Красного угла?), Купринька проснется раньше бабы Зои. Не дай Бог, встанет на ноги. Не дай Бог, выйдет на улицу. А там уже любое его действие – не дай-то Бог. Зажатому телом бабы Зои Куприньке мало воздуха, дышать тяжело, хочется вырваться, выползти, но сон сильнее. Да и не так уж больно, признаться. Ремни на руках и ногах куда невыносимее. Куча мала и стара. Спят. Куча воздымается легкими бабы Зои. Храпит. Сипит. Свистит. Спит. Крепко. Проснулись оба. Вместе. Резко. Словно кто-то хлопнул в ладоши, да так громко, что хлопком своим обоих разбудил. Хлоп! Подъем! Вот прям в один миг глаза раскрыли. Купринька подергался недовольно: отпусти, мол, слезай, мол, будет. Баба Зоя неторопливо встала. Купринька остался лежать. Каждая косточка его тщедушного тела ныла. По нему словно огромной скалкой прошлись, пытаясь выкатать пельменное тесто. Голова не поворачивалась. Ноги-руки (настрадавшиеся и без того) не слушались. Болело все.

– Подъем! – скомандовала баба Зоя, потягиваясь. – Чего разлегси-то? Поспали и будет. Нашел где валяться. Пойдем-ка помолимси.

Купринька буквально приполз под иконы. Лежал перед ними покоренный. Шевелил губами, делал вид, что молится. Падать ниц не пришлось, кланяться не пришлось – он и так уже по полу распластанный, размазанный, разбитый. Куда еще боле?

– О Пресвятая Владычице Дево Богородице, спаси и сохрани под кровом твоим мое чадо Куприньку. Укрой его ризою твоего материнства, соблюди в страхе Божием и в послушании, умоли Господа моего и Сына Твоего, пусть дарует ему полезное ко спасению. Матерь Божия, введи меня во образ твоего небеснаго материнства. Уврачуй душевные и телесные раны чада моего Куприньки, моими грехами нанесенные. Вручаю дитя мое всецело Господу моему Иисусу Христу и Твоему, Пречистая, небесному покровительству. Аминь.

Баба Зоя трижды крестится, низко трижды кланяется. Купринька лежит на полу.

Глава 17

Из города Елена и Слава вернулись мрачные. Елена сразу же направилась на кухню и принялась греметь там тарелками. Перегрохотать мысли. Слава уселся на свою любимую табуретку, неторопливо снял ботинки – парадно-выходные, лаковые, поджимающие мизинцы так, что те потом долго ноют и краснеют. Хорошо, если мозолями не пойдут. Принялся туфли натирать тряпочкой, первой, что под руку попалась: нужно привести парадно-выходные в порядок, отчистить грязь и убрать обратно в коробку. До следующего парадно-выходного дня.

– Может, ну его? – крикнул Слава в гремящую тарелками и прибавившимися к ним кастрюлями кухню.

– Ты что-то сказал? – спросила Елена, появившись в дверном проеме. Она раскраснелась, словно только что из бани. Парадная прическа ее сбилась, нависла растрепанными кудрями над левым глазом. От бордовой помады осталась лишь каемка, от чего губы казались болезненно-обветренными. Тушь размазалась до середины щек так, что не поймешь: плакала Елена или просто позабылась да глаза потерла.

– Я говорю, может, ну его? – повторил Слава уже спокойно, тихо и даже чуточку неуверенно. – Мы ж всего раз попробовали, – строго ответила Елена. – А ты уже сдался?

– Да просто все это долго, муторно как-то, – пробормотал Слава. – Школу эту родителей пройди, экзамен сдай, разрешение получи, документы собери. Неужели нельзя просто прийти и взять одинокого ребенка? Ему нужны родители. Нам нужен ребенок. К чему все эти сложности? Школа эта родителей дурацкая. Мы же и так родители, чему нам тут учиться? Зачем?

– Мы с тобой плохие родители, – сухо заметила Елена. – Единственную дочь не уберегли. Значит, есть чему учиться.

Слава хмуро глянул на жену: проехалась опять по больному.

– Но неужели ты не согласна, что все это сложно, долго, – все же не успокаивался он.

– Ты передумал? – опустив глаза, спросила Елена. На мужа боялась взглянуть, боялась прочесть на его лице: «Да, передумал». Потому как, даже если бы он ее начал убеждать сейчас в том, что он все еще готов удочерить какую-нибудь смешную девочку с большущими бантиками, а глаза говорили бы обратное, дело можно было считать решенным. Дело можно было считать закрытым. Но что таить, все действительно складывалось не так, как они себе напредставляли: что приедут в детский дом, выберут себе ту самую, к которой сердце потянется, пальцем в нее ткнут и домой увезут. И дело вовсе не в школе приемных родителей, это не особо и беда, это можно пройти, постараться для будущего родительского счастья. Директриса, важная, видно – властная, женщина, с полной грудью, несущей на себе жемчуга, предложила Елене со Славой посмотреть детей. Сделала она это словно бы неохотно, но ей тоже нужно соблюсти все эти предусыновительные обязанности. Слава с Еленой согласились. Зря, что ли, ехали. Их провели по мрачным коридорам, покрашенным самой отвратительной в мире зеленой краской, норовящей вот-вот отвалиться от стен. Похоже, она тоже стремится отсюда сбежать. Краске хорошо, она может себе позволить побег, она не ребенок, которому нужно дожидаться приемного родителя, с успехом отучившегося в школе.

Детский дом был до того мрачным, что Елене даже казалось, что она слышит крики и стоны, доносящиеся из-за закрытых дверей. Конечно, это всего лишь ее воображение. Впрочем, как знать.

– Вот. Актовый зал, – сказала директриса, резко затормозив возле первых на их пути раскрытых дверей. – Тут сейчас у нас творческое занятие. Мы, знаете ли, занимаемся с детьми. Поем вот. – Директриса наполнила собой весь дверной проем, поэтому ничего не было видно, а из актового зала нестройно доносились тоненькие голоса: «Взвейтесь кострами синие ночи! Мы пионеры – дети рабочих. Близится эра новых богов. Клич пионеров: «Всегда будь готов!» – У нас патриотическое воспитание, знаете ли, – пояснила директриса, повернувшись полубоком. Тройной директрисин подбородок гордо дрожал.

«Какой-то неактуальный патриотизм», – подумал Слава. Но вслух ничего не сказал. Лишь кивнул, пусть директриса думает, что с ней во всем согласен. Вдруг именно от нее зависит, возьмут ли они себе девочку. Детские голоса смолкли. Раздался взрослый, резкий, приказной: «А теперь мы с вами…» Владелец, вернее – владелица голоса представилась Славе сухой, высокой каланчой в старомодном жилете и седой не по возрасту головой, увенчанной вечным пучком. Возможно, с кичкой. Слова такого Слава не знал (все эти женские штучки!), но сам предмет прекрасно представлял – у его матери таковая сеточка имелась, таковая сеточка на голове носилась. Тут директриса чуть отодвинулась, и Слава увидел, что ошибся. Голосом владела маленькая, ни худая, ни полная, женщина, на голове – каре, и ни единого седого волоса. Да и одета не старомодно: белая блузка, черная юбка, совершенно обычные, вневременные. Такой женщине больше бы подошел тихий, спокойный и, пожалуй, немного бархатистый голос. Но пользовалась уж таким, какой есть. Впрочем, педагог не особо интересовал Славу. Дети. Дети где? Слава вытянул шею, чтобы лучше разглядеть воспитанников. Ни одной девочки с бантиками. Эх. Хотя, вот эта вот, в сарафане в клеточку, очень даже хорошенькая такая. Директриса поймала Славин взгляд.