Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг

Глава 15

Если попросить Куприньку рассказать о самом плохом дне, то в голове мальчика начнут мелькать все эти жуткие события последних недель, но рано или поздно среди них всплывет одно – невыносимое. Тот день начинался обычно: Купринька жался к дальней стенке шкафа, раны на шее саднили, ошейник лежал перед открытой дверкой, словно бы говоря: «Скоро-скоро я вновь сяду тебе на шею». И даже будто бы цепь довольно поддакивала: «Сядет-сядет». Купринька боялся шевельнуться, выдав тем самым свое бодрствование: чем дольше баба Зоя будет думать, что мальчик спит, тем дольше продлится его условный покой. Дышать тоже следовало в меру громко, неторопливо и глубоко – так, как обычно дышат спящие. Кто бы мог подумать, что это-то и разозлит бабу Зою. Ее всклокоченная голова, резко возникшая в дверном проеме, теперь снится Куприньке в бесконечных ночных кошмарах. Правда, там ее искривленный рот не начинает орать, а раззевается все шире и шире и вот-вот засосет Куприньку. Жуть. Да и только. Не во сне же баба Зоя как завопит: «Обманывать меня удумал?» Купринька вздрогнул, попытался еще больше вжаться в стенку шкафа (вот бы тот взял и проглотил, вобрал в свою тонкую фанерку, спрятал и не вернул), но баба Зоя рывком выскребла мальчика наружу и швырнула на пол.

Купринька задел цепь, та звякнула, то ли негодуя, что ее тронули, то ли выражая готовность служить. Баб Зое, разумеется, служить – не Куприньке. Куприньку она могла только мучить. «Делаешь вид, что спишь, а сам? – бесновалась баба Зоя. – Обманщик! Постыдился бы! Перед иконами хотя бы постыдился бы! В чем еще ты меня обманываешь? В чем? Может, сбежать хочешь? И ведь не признаешься, что действительно этого хочешь». Баб Зоя еще много кричала про обман, про отсутствие стыда и веры. Но и пускай себе кричит. Крики – это не страшно. Крики можно стерпеть. Отключить мозг, потупить глаза, чтобы не догадалась, что не стыдно, не забывать их время от времени быстро поднимать и тут же опускать, чтобы не обвинили в том, что не слушаешь. «Ух, я тебя сейчас проучу! И раскаялся Господь, что создал человека на земле» [15] . А это Купринька услышал. А от этого Куприньке стало страшно. Никогда не знаешь, что выкинет баб Зоя в следующий раз. А она потащила Куприньку в хлев. Цепь осталась лежать на полу, это и радовало, и пугало одновременно. В хлеву сдернула баб Зоя с Куприньки одежды, прям одним рывком. В моменты гнева в маленькой старушке обнаруживалась недюжинная сила. Рядом с коровником стояла большущая железная бочка. Вода в ней круглый год была ледяной. Баба Зоя метнулась к бочке, зачерпнула из нее ведром воды, подтащила к Куприньке табуреточку, на которой обычно сидела во время дойки коровы, встала на табуреточку ту и опрокинула ведро на мальчика.

15

Бытие 6: 6 (иск.).

Бр-р, холодно. По тощенькому Купринькиному тельцу пробежал озноб. Купринька руками плечи обхватил, но баб Зоя прикрикнула: «Не сметь! Стой смирно! Руки по швам!» На дворе тепло, так что озноб быстро прошел и с руками по швам. Более того, появилась в теле этакая легкость, энергия. Жаль, что последнюю некуда тратить. Сейчас бы по траве побегать, бабочек половить, поскакать жеребенком. Ух! А баба Зоя то приметила. Ну что Куприньке после ледяного душа не так уж и плохо. Сжала зубы, скрипнула вставной челюстью, глаза в щелочки, по щекам желваки ходят. Ринулась снова к бочке, еще одно ведро зачерпнула и вновь на Куприньку – с головы да до пяточек.

И опять озноб. На сей раз дольше не проходил, но все равно согрелся мальчик. Тут дело нехитрое – нужно расслабиться, обязательно – всеми мышцами, и разольется по телу блаженное тепло. Но вновь его прогонит баб Зоя ледяной водой. А потом еще раз. И еще. И еще. И еще. Уже устанут старые руки, уже застонет спина, но упорно продолжит баба Зоя таскать из бочки воду, проливать на Куприньку ведра, смотреть мальчику в глаза, искать в них льдинки, что складываются в слово «ВЕЧНОСТЬ». И так, пока не закончится вода в бочке. По счастью, та не бездонная. На последних ведрах тепло уже не возвращалось, и хотя баб Зоя таскала их все медленнее и медленнее, времени на то, чтобы согреться, не хватало. Казалось, что волосы Куприньки покрылись инеем, с головы по шее, прямо по болячкам, стекали холодные капли. Поначалу это даже успокаивало боль в шее, но с пятым или шестым ведром стало невыносимым. Облегчение ушло. Боль возросла. Кожа Куприньки покрылась больными пупырышками. Их называют гусиными, но вряд ли гуси так страдают, как сейчас мальчик. Кроме того, подобные пупырышки на гусиной коже Купринька видел лишь тогда, когда сам гусь, обезглавленный, лежал общипанной тушкой на столе. Что лучше: мертвым или замерзшим? Ноги и руки свело, зубы стучали. Хотелось упасть, вот хотя бы в солому – та сулила желанное тепло. Но баба Зоя шипела: «Стой смирно». Кинув обессиленно последнее опустошенное ведро (то загудело, словно тоже застонав от усталости), баба Зоя отодвинула от Куприньки табуретку, водрузилась на нее и уставилась на мальчика. Смотрела пристально, изучала: насколько ему сейчас плохо. Холодно ли? Купринька чуть ли не падал, но едва его коленки начинали дрожать, готовясь опустить все тело на пол, баба Зоя приказывала: «Стоять. За то, что ты сделал, проклят ты пред скотиной!» [16] Она наслаждалась. Результатом пытки (конечно, за пытку баб Зоя то не принимала – так, воспитательный процесс), страданиями Куприньки. Упивалась своей властью над беззащитным существом. Восхитительное зрелище. Купринька жалок. Куприньку не жалко. Смотрит баб Зоя на синие Купринькины губы, на косматую мокрую голову, на дрожащее тело. Тварь ли я дрожащая или право имею? Права не имеешь. Дрожишь. Значит, тварь. А в голову баб-Зоину мысли всякие лезут, не отмахнешься. Мол, а зачем все это затеяла, только бочку зря опустошила. А в другом ухе звенит: «Обманывал, обманывал, обман-обман-обман, так ему, так ему, обманщику, поделом, по-де-ло-о-ом».

16

Бытие 3: 14 (иск.).

Головой тряхнула баб Зоя, чтоб мысли прогнать, а те уходить и не собираются. Кружатся стайкой: заболеет, зря-зря-зря, ничего, поучить надо было, так надо было цепью, так надо было плетью, заболеет, зря, жалко, не жалей, отпустить, пусть стоит. Бросила от злости баб Зоя камнем в ведро, словно оно во всем виновато, словно оно Куприньку поливало, словно оно сейчас в голове путается, а не мысли. Тьфу, пропасть! А Купринька все дрожит-подергивается, губами синющими трясет, еле-еле себя держит. «Холодно, че ли» – спросила баба Зоя. Подбородком еще так властно повела, мол, не выдумывай мне тут, не обманывай – я сама прекрасно вижу, что не особо тебе и холодно. Купринька же ответил стуком зубов. Ой, ну артист! Ну каков артист! Зубами, посмотрите-ка, стучит, словно отмороженный. «Ну, коль холодно, – с расстановкой произнесла баба Зоя, – будем тебя греть». Неужели спасение? Неужели избавление? Неужели суждено согреться? Но не так-то все просто с бабой Зоей. Сколько раз она быстро отходила? Сколько раз она прощала негодного Куприньку? Сколько раз не доводила дела до конца? У-у, не счесть. А ведь это же польза. Это же не издевательство. Нет. Это же не что иное, как ВОС-ПИ-ТА-НИ-Е! Прерывать воспитательный процесс ни в коем случае нельзя, но раз уж так хочет Купринька согреться, будет ему сугрев. «Полезай в навозную кучу!» – скомандовала баба Зоя. Купринька уставился на нее, словно бы ушам своим не веря. – Ну? Кому говорят? В навозную. Кучу. Давай-давай, пошевеливайся. – Оцепеневший Купринька с трудом пошевелил правой рукой, после – левой рукой, дернул ногой и повалился навзничь. Оледенелые ноги не держали. – У, разлегси! Нашел, когда отдыхать! – разворчалась баба Зоя. – Коли тебе холодно… Холодно ли? – Купринька еле заметно кивнул. – Ну, так вот, – продолжила баба Зоя. – Коли тебе так холодно, ступай в навозную кучу. Она свеженькая, с утра накидала. В навозе тепло. Вот и согреешься. Все для тебя, Купринюшка. Все для тебя, родненький». Купринька с трудом поднялся, подтащил свое шатающееся замерзшее тело к навозной куче. Возле той кружили мухи, стоял тот неприятный, но всегда узнаваемый запах. Запах навоза, разумеется. Чего же еще. «Давай-давай, смелее!» – подгоняла мальчика баба Зоя. А потом подошла и толкнула его прямо в кучу. Ослабевший Купринька упал, выставив перед собой руки, но это не помогло: те увязли по локти в навозе. Хорошо, удалось в последний момент отвернуть лицо: вымарались только щека да ухо, носом было бы упасть куда неприятнее. Куприньке стало дурно. «Да поглубже, поглубже заходи, – командовала баба Зоя. – Там, где поглубже, там потеплее. Сверху-то успело под-остыть, а там еще тепленько должно быть. Живо согреешься». Знаток навозной теплоты. А вам какую теплоту дарили в детстве? Купринька хотел заткнуть нос, да руки все в навозе – только хуже сделаешь.

Несмело, нехотя шагнул вперед, а баба Зоя все подгоняет: «Еще. Еще. Еще. Глубже. Глубже. Глубже». Еще шаг. Куприньку замутило. Еще чуть-чуть и вытошнит. Интересно, теплым ли? Вдруг тоже хорошо «для сугреву»? Еще шаг. Вот он почти посреди навозной кучи. Медленно опускается под тяжестью тела в самую ее глубь. Уже и плечи покрыты навозом. Еще немного – и навоз достигнет все же Купринькиного носа. Но, к счастью, куча оказывается не глубже, чем до подбородка. И стоит признать, в ней действительно тепло. Озноб совсем прошел. Да и до озноба ли, когда такая тошнота? Нет, не о таком тепле мечтается. «Сё», – решился сказать Купринька. Это означало что-то вроде «все, я согрелся». Он надеялся, что баба Зоя его отпустит. Но не тут-то было. Баба Зоя передвинула свою табуреточку поближе и вновь уставилась на Куприньку, на сей раз торчащего посреди шикарной навозной кучи. Красота. Навозный запах нисколько не смущал бабу Зою: она деревенская, она к таким ароматам давно привыкшая. Да и потом, всякий запах можно потерпеть ради такого-то зрелища: Купринька, обездвиженный коровьим говном. Просто прелесть, хоть картины пиши. «Хатит!» – молил Купринька. Но баба Зоя была непреклонна. Она хмурила брови, махала рукой, чтоб Купринька замолк, иначе (это было понятно по баб-Зоиному виду) придумает испытание похуже. Хуже есть куда? Так продолжалось полчаса, ставшие для Куприньки бесконечными. Он бы еще дольше стоял, согревался в навозной куче, если бы его не вырвало. Три раза. Только на третий баба Зоя решила, что довольно. Бог любит троицу. Только вот беда: вся вода из бочки повыкачана, Куприньку омыть нечем. А в навозе в дом нельзя, все перепачкается. Пришлось бабе Зое бегать к колодцу. Ох и страшно оставлять Куприньку без присмотру, хоть и до колодца да обратно меньше минуты. Но мальчик до того обессилел, что даже если бы и хотел, сбежать не смог.

Устало опустился навозный Купринька на пол, уронил голову на грудь и закрыл глаза. Казалось, что сил нет даже дышать. Первое ведро колодезной воды привело Куприньку в сознание. Вода студеная, даже ледянее той, что из бочки. Неужели мучения начались заново? Но, к счастью, отмыть навоз хватило четырех ведер и продолжительных растираний. Последние не позволили повторно закоченеть. Дома отпоила баб Зоя Куприньку горячим сладким чаем. Так бы сразу. Лучше, чем навозом. А потом еще раз промыла, теперь уже в тазу, в горячей воде и с ненавистной мочалкой. Вот только полностью навозный запах из Купринькиного тела вывести так и не удалось. Вот, пожалуй, худший Купринькин день. Вот он.

Глава 16

И был кошмар. И не было ему ни конца, ни края. Снилось бабе Зое, что Купринька вновь бежал. Выскочил из дома, рванул к дороге. А сразу за дорогой пшеница растет. Вместо колосьев – отрезанные девичьи косы. Стебли выше головы подымаются, шагнешь в них – принимаются бить, бока колотить, обрушиваются на голову. Не отмахнешься. Пытается баба Зоя кликнуть Куприньку, да не может: в горле пустыня, голос не идет. Видит только: мелькает его лохматая макушка, убегает от нее мальчик все дальше и дальше, дальше и дальше. А потом раз – вместо поля лед. Огромный, бескрайний, прозрачный, как на Байкале в марте. И где-то там, на самой его кромке, крошечное пятнышко – Купринька.

Баба Зоя на лед ступает и тут же перестает быть хозяйкой своим ногам: те несут ее, куда придется. Силою мысли пытается баба Зоя заставить их нестись быстрее да прямее, иначе никак им не настигнуть Куприньку, но ничего не выходит-не получается. Непокорные ноги сами задают темп и направление. Смотрит на них баба Зоя и видит подо льдом рыб огромных, лупоглазых, неизведанных. Рыбы липнут толстыми губами ко льду, словно о помощи просят. Потом вдруг расплываются в разные стороны в испуге, и вместо рыб таращится из-подо льда на бабу Зою Анна. Вся опухла-отекла, вместо волос – тина зеленая, тело синее, замерзшее, от воды раздувшееся. Вместо живота, там, где его багром проткнули, – чернота. Лишь глаза прежние, Аннины, только чуточку злее обычного.

Анна рот, что рыба, разевает, звука нет, но баба Зоя ее словно понимает. Говорит ей Анна: «Отдай моего сына. Отдай моего Куприньку». И бьет кулаком по льду. Проклятые баб-Зоины ноги примерзли, не движутся, не слушаются. Не убежать. Приходится смотреть на злобную Анну, впериться взглядом в ее черный живот, наблюдать, как она колошматит кулаком лед. Тыщ – удар. Тыщ – второй. Тыщ – третий. Побежали мелкие трещинки. Еще немного, и лед проломится, уронит бабу Зою в холодные объятия Анны. «Отдай мне Куприньку!» – беснуется утопленница. «Не отдам!» – кричит ей баба Зоя. Глаза зажмуривает и оказывается возле дома своего. И Купринька там же. По дороге скачет, морды корчит и говорит так четко, как не может на самом деле, еще и басом чужеродным: «Я к людям пойду. Не нужна ты мне больше». Баба Зоя одним прыжком возле Куприньки очутилась, схватила его с охапку и потащила. Только отчего-то подальше от дома. Оглянулась, а избы-то и нету боле, пропала враз. А вокруг все кустами поросло. Несет Куприньку баба Зоя, а он верещит: «Неси меня, Лиса, за синие леса, за глубокие горы, за высокие реки. Кот и воробей, помогите мне!» – «Какой еще воробей?» – думает баба Зоя. Смотрит – и впрямь воробьев много. Скачут вокруг, пройти не дают. Птицы – к смерти. Шугануть их, прогнать, обмануть смерть. Не получается. Встала баба Зоя посередь дороги, не знает, что делать дальше. А Купринька ей и говорит: «Только не бросай меня в шиповника куст». И перед ними действительно появился огромный-преогромный куст шиповника. «Только не бросай меня в шиповника куст», – повторил Купринька. Баба Зоя взяла и бросила. И пропал Купринька. Навсегда. Только смех его басовитый из шиповника слышен: «Буду-буду-буду-буду-буду теперь тут жить. Не увидишь никогда ты меня, злая баба Зоя». Баба Зоя шагает в куст шиповника, хочет достать негодника. Шиповник больно колется, раздирает кожу… баба Зоя просыпается. Кошмары, кошмары, кошмары. Сплошные кошмары всю ночь, все ночи. Крутятся, крутятся заезженной кинопленкой. Потеет баба Зоя, разевает рот в попытках раскричаться, выдает сиплость просохшего горла, не может проснуться, не может от морока избавиться.

Прости мя, Господи. Прости и отпусти.

Озарилась и снизошла вдруг. Выпустила Куприньку из шкафа баба Зоя. Сказала: «Со мной теперь спать будешь. И сказал Господь Бог: не надо бы быть человеку одному» [17] . Вот, казалось бы, радость великая: дослужился до постели, до мягкой перины, до пуховых подушек. Больше никакого замкнутого (хоть и, в общем-то, ставшего родным, защитным) пространства, ноги не отекут от полусогнутости.

Купринька давно уж вырос за пределы шкафа, спал буквой «З», колени у ушей. Тело ныло, конечно, но к тому привык уже. А тут, казалось бы, кровать широкая, одеяло ватное – лепота.

17

Сирах (гл. 6, ст. 1) (иск.).