Любимец

— ведь я привык подчиняться хозяевам.

— А я доволен, — сказал молчавший до того квадратный Прупис. — Новенький мне понравился. Если бы он дал себя исколотить — я бы его выгнал или сделал рабом. А у парня есть характер. Значит, господин Ахмет не зря за него платил. Теперь ты, Добрыня, с Тимом товарищи. Вам с ним рядом биться. Пошевели своими серыми мозгами и сообрази — лучше жить нормально, чем устраивать свары. Ты ведь многим надоел — хочешь случайно спиной на копье напороться?

Добрыня продолжал улыбаться, и улыбка у него была нехорошая. Он ничего не ответил, хотя губы его чуть заметно шевелились, как у человека, который произносит про себя ругательства.

— Вот и отлично, — сказал Прупис. — Начинаем!

Ветераны — а их оказалось среди нас человек семь-восемь — медленно побрели прочь, а оставшиеся, в том числе и я, взяли тяжелые мечи и выстроились в две шеренги лицом друг к другу.

Я не задавал вопросов. Я уже понял — чем меньше вопросов, тем дольше проживешь.

Рукоять меча была удобной, видно кто-то не раз держал его в руках — даже обмотана изоляционной лентой, чтобы надежнее.

Против меня стоял плотный длинноволосый брюнет. Ноги он поставил широко, а меч направил концом к земле. Он был куда ниже меня, и ему не приходилось для этого нагибаться.

Прупис подошел ко мне и встал рядом.

— Гурген, — сказал он брюнету, — смотри, не задень новичка.

— Пускай защищается, — сказал тот без улыбки.

— Вспомни, каким ты в первый день был.

— Ладно, шучу, — сказал Гурген.

— Ты когда-нибудь меч в руках держал? — спросил Прупис.

Глаза у него были желтые, кошачьи, наверное, они страшны, если этот человек тебе враг.

— Только деревянный, — сказал я, неловко улыбнувшись, будто был виновен в том, что в век компьютеров и космических кораблей мне не пришлось держать меча. — Когда в питомнике был.

— Научишься, — сказал Прупис. — Ты сначала повторяй движения Гургена.

— Я в кино видел! — вспомнил я.

— Первым делом забудь обо всем, что видел в кино, — сказал Прупис.

Прупис прошел между двумя шеренгами, остановился в конце их и поднял громадную руку без двух пальцев, похожую на манипулятор промышленного робота.

Гурген поднял меч. Я тоже поднял меч.

Гурген взмахнул мечом и попытался ударить меня, я тут же отмахнулся мечом — лезвие моего меча с неприятным скрежетом ударилось о меч Гургена.

— Ты что? — спросил Гурген. — Меч разбить хочешь?

— Я защищался, — сказал я.

— Эй, Ланселот! — закричал Прупис. — Погоди драться. Смотри, как другие делают! Гурген, подожди!

И тут я понял, что мои соседи не дрались на мечах, а совершали ими некие законченные и округлые, почти танцевальные движения, лишь чуть дотрагиваясь мечами, все время меняясь ролями: то один делал выпад, и второй отражал его, то другой…

Посмотрев на эти действия несколько минут и послушав, как Прупис распекает учеников, которые были недостаточно точны и аккуратны в движениях, я крикнул Прупису:

— Можно я попробую?

— Давай, только не спеши.

Я понимал уже, в чем смысл этих движений. Главное — научиться останавливать свою руку в миллиметре от цели, а это труднее, чем рубануть по противнику.

Я немного освоил эти движения, но вскоре понял, что с непривычки моя рука с мечом так устала, что я вот-вот выроню меч. Я опустил руку с мечом, и Гурген, не ожидавший этого, чуть было не располосовал мне грудь.

— Ты что? — спросил он.

— Устал.

Прупис услышал мой ответ, и это взбеленило его.

Не обращая внимания на мечи, он кинулся сквозь строй учеников, поднял руку с хлыстом.

— Кто тебе разрешил останавливаться? — кричал он. — Я тебе покажу, как останавливаться без команды!

Я в страхе отступил назад, и когда он, добежав до меня, хотел стегнуть меня хлыстом, я отбил удар мечом, нечаянно задел острием хлыст, и его конец, как разрубленная змея, упал в пыль.

Все замерли от неожиданности и ждали, что он сделает со мной.

Прупис долго молчал — наверное, целую минуту. И все молчали.

Потом сказал:

— Дурак! За такой хлыст троих, как ты, дают.

— Простите, — сказал я. — Я не люблю, когда меня бьют.

— Втрое дурак, — сказал Прупис, — я в жизни ни одного человека хлыстом не ударил. Замахнуться я могу, изматерить — тоже. Но человека, настоящего, никогда…

— Я же не знал, — сказал я.

Все повторялось как в заколдованном сне: ведь только вчера я сломал хлыст Хенрику, который был главнее меня. И вот — снова такое же преступление!

Прупис нагнулся, поднял конец хлыста и стал приставлять его, словно надеялся, что тот прирастет. Он был искренне расстроен.

— Я починю, — сказал я.

Прупис посмотрел на меня, как будто что-то в моей интонации его удивило и заинтересовало. Он был ниже меня на голову, и ладонь левой беспалой руки была расщеплена так, что получалась клешня.

— И как же ты намерен это сделать? — спросил он.

— Если мне дадут кожу, я нарежу полосок, — сказал я, — я раньше умел плести из кожи.

Я не лгал. И хоть любимцам строго запрещено что-нибудь изготовлять и таким образом уподоблять себя спонсорам, госпожа Яйблочко сама меня научила — она обожала плести. У нас дома было много плетеных вещей, особенно она любила таким образом утилизировать вышедшие из обихода предметы — сапоги господина Яйблочко, собственную сумку, старые шапки (теперь-то я знал, что они сшиты из шкур гусениц).

— Ладно, разберемся, — сказал Прупис. — А ну, по местам! Работать, мальчики, работать.

Мы разошлись по парам, и сначала я фехтовал с Гургеном, стараясь не задеть его меч, а потом нас переставили, и моим соперником стал Вова Батый. Батый, в отличие от Гургена, подсказывал мне некоторые приемы и не издевался над моей неловкостью и неумением. Гурген тоже не издевался, но молчал с каким-то немым осуждением.

Я несколько раз уставал так, что опускал меч, но заметил, что и другие тоже устали. Часа через два Прупис велел всем разойтись и отдыхать. Мы уселись в тень стены, потому что стало припекать. И тут я впервые увидел, как люди открыто курят. Мне об этом рассказывали в комнате отдыха любимцев, и Вик даже уверял, что сам пробовал, но одно дело слышать, а другое увидеть, как у человека изо рта валит вонючий дым, а он совершенно спокойно продолжает разговаривать и не умирает, и никто не кричит от страха и возмущения, так как человек этот нарушил самый страшный экологический запрет.

— Чего уставился? — спросил Батый, который сидел рядом со мной, вытянув ноги. — Сам-то не курил никогда?

— Нет, — сказал я, и видно на моем лице отразилось такое отвращение, что Батый хмыкнул и сказал:

— Ну и правильно — только здоровье свое губить.

Как будто речь шла только о здоровье! Нарушался великий принцип: самое страшное преступление — это преступление перед природой. Оно ужаснее даже преступления против спонсора. Курение относится к страшным преступлениям. А Батый делал вид, что ему это неизвестно.