Любимые дети
Шрифт:
«Алан, кажется?»
Длинная, гладкая рука тянется ко мне снизу вверх, и шелковый рукав скользит по ней, опадая к плечу:
«Люда».
Белокурая, красивая женщина с твердо очерченным подбородком и затаенной тревогой в глазах.
«Перейдем к делу?» — предлагает З. В.
«Смотрите, — Васюрин показывает на окно, — смотрите, какая погода! Чего сидеть тут, в конуре? Пойдемте на воздух! А, Людок?»
Он улыбается жене и смотрит, не отрываясь, словно подарок ей преподнес, и ждет восторга и благодарности, и улыбка застывает на его лице, как бы поощряя и требуя, и жена — Людок — кивает ему и говорит, насмешничая мило:
«Ах, Юрий Степанович, я вам так признательна».
«Я
Он достает из шкафа кожаную сумку со многими застежками, и мы выходим из мотеля, — какой-то шофер-деревенщина таращится на васюринскую жену, как на жар-птицу, — спускаемся по довольно крутому склону, по тропе, петляющей между деревьями, и вступаем на поляну, посреди которой, на самом солнцепеке, стоит вкопанный в землю стол и лавки, вкопанные по его периметру. Вынув карандаши и бумагу, Васюрин бросает сумку жене — лови, Людок! — и, весело посапывая, начинает раздеваться и через секунду оказывается в плавках, неожиданно пухленький, весь в складочках, как младенец.
«Надо прихватить немного солнышка!» — деловито сообщает он, втягивая живот и по-петушиному переступая ногами.
Жена его, расстелив на траве ярко-красную подстилку, сбрасывает кимоно и предстает перед нами в голубеньком бикини — можете любоваться.
«Хорошо?!» — требовательно улыбается Васюрин.
«Прекрасно», — стонет она.
Достает из сумки журнал, укладывается животом вниз на подстилку, расстегивает крючочек на спине, отбрасывает в стороны лямочки и, надев огромные, на пол-лица, очки-светофильтры, принимается за чтение.
«А вы чего?! — подбадривает нас Васюрин. — Чего не раздеваетесь?»
«Нет, нет, — З. В. смущенно мотает головой, — не хочется».
«Понимаю, — смеется Васюрин, — обычаи, суровые законы гор!»
Он усаживается за стол, и мы следом, и они с З. В. заводят разговор, но не о деле, а так, треп о каких-то неизвестных мне людях, сотрудниках главка и министерства, и я тут сбоку припеку, бантик к известному месту, а в трех-четырех метрах от нас на изумрудной траве, на красной подстилке лежит Люда, Людок, чужая жена, и я стараюсь не смотреть на нее, но все-таки вижу ее, белокожую, и узкие плечи, и крохотную родинку между лопатками, и ложбинку, сбегающую вниз по спине, и возвышающийся задик, едва прикрытый голубеньким, и крепенькие бедра, и гладкие икры, и пятки наконец: ей хорошо здесь, на поляне, она читает себе и солнышка заодно прихватывает, или читает заодно, а мы с З. В. паримся, соблюдая приличия, два пиджака при исполнении служебных обязанностей, а Васюрин рассказывает, смеясь, о чем-то непонятном мне, и словно почувствовав мой взгляд, жена его поднимает голову, задумчиво смотрит на нас из-под темных очков и говорит с кокетливой строгостью:
«Юрий Степанович, эту повесть я включаю в список».
«Хорошо, Людок, хорошо! — улыбается ей Васюрин, и обращаясь к нам: — Подбирает для меня художественную литературу».
«Не может же он читать все подряд, — пожимает она плечиками, — да и времени у него нет на это».
ЕЙ НРАВИТСЯ БЫТЬ ЖЕНОЙ ВЫДАЮЩЕГОСЯ ЧЕЛОВЕКА.
Она откладывает журнал в сторону, переворачивается на спину, и голубенький лифчик ее топорщится, чуть отстает от тела, и в образовавшемся просвете показываются два холмика с розоватыми бутонами на вершинах, и З. В., углядев их, косится, старый садовник, посматривает оценивающе и сердито на всякий случай, и — нельзя же упускать такую возможность! — я пытаюсь встретиться с ним взглядом, намекнуть, что от меня не укрылось движение его души.
«Хорошего понемножку, — говорит Васюрин, — давайте приступать к делу».
Он берет
карандаш, подвигает к себе лист бумаги, и это уже совсем не тот человек, что заигрывал только что с собственной женой и перемывал, посмеиваясь, косточки знакомым, теперь он напряжен, сосредоточен, в глазах его появляется блеск вдохновения, речь ярка и убедительна, мысли формулируются четко, и карандаш, послушно следуя за ними, скользит по бумаге, оставляя точные, выверенные линии, тут ни убрать, ни прибавить, и мы с З. В. только глазами хлопаем, ошеломленные зрители на чудо-представлении, а Васюрин уже бросает нам первый вариант — пожалуйста! — и принимается за второй — пожалуйста! — за третий и четвертый, и все это подряд, легко и непринужденно, а мне бы один паршивенький недели за две сотворить, и, закончив, он, возбужденный все еще, кричит жене:«Людок, я выдал им четыре варианта! Этого достаточно?»
«Вполне», — отвечает за нее З. В.
«Ну, а теперь — обедать!» — командует Васюрин и улыбается ей.
«Ой, я и правда проголодалась», — немедленно откликается она.
Одевшись, они берут свою сумку и трогаются к мотелю, и мы с З. В. тащимся за ними как завороженные.
За обедом опять начинается веселый треп, и даже я участвую в нем, острить пытаюсь, но доморощенный юмор мой не имеет успеха — здесь бенефис Васюрина.
Все смеются, а жена его — теперь она в оранжевых брючках и синей, не прикрывающей пупок, блузчонке — рассказывает мне:
«Юрий Степанович всегда готов помочь. Может бросить все свои дела и выехать по первой же просьбе. Особенно к вам, в Осетию, он так ее любит. Не обижайтесь только, но у вас ведь нет настоящих специалистов. Кто лесотехнический окончил, кто пищевой, кто авиационный, вот ему и приходится ездить к вам чуть ли не каждый месяц. Да вы и сами знаете — он палочка-выручалочка для вас. Вот и представьте, как ему обидно слышать вместо благодарности, что он за деньгами гонится… Зачем они ему? Денег у нас и без того достаточно. Даже больше, чем нужно… Вы понимаете, как ему обидно?»
«Да, — говорю, сочувствуя, — понимаю».
Она на четверть века моложе его, и у нее есть шанс остаться последней его женой.
А Васюрин рассказывает о Бельгии — слышь, Людок?! — и, когда официантка приносит счет, он переходит к Японии, и З. В., чтобы не отвлечь его и не смутить, незаметно достает деньги и незаметно расплачивается — слышь, Людок?! ах, Фудзияма! ах, сакура! — и, распрощавшись, мы усаживаемся в директорскую машину, любезно предоставленную нам Васюриным, и едем обратно, с поляны солнечной в замкнутый четырьмя стенами мирок конструкторского отдела, и З. В. долго молчит, глядя прямо перед собой, и заявляет вдруг, словно споря с кем-то:
«Что бы про Васюрина ни болтали, а голова у него работает».
Я не могу не согласиться с этим, но думаю о другом и спрашиваю:
«Интересно, разделся бы он при министре или при начальнике главка хотя бы?»
Поняв вопрос по-своему, З. В. отвечает задумчиво:
«Да, умеет жить человек».
Вспомнив о розовых бутончиках, я усмехаюсь:
«А вы, наверное, тоже не прочь закатиться куда-нибудь с молоденькой девчонкой? В Акапулько, например, а?»
Затылок его багровеет.
— Не балуйся, сынок, — говорит директор, — а лучше запусти-ка нам свою бандуру. Уважь старика, я еще не видел, как она работает.
— Нельзя, — отвечаю, — только что редуктор сняли.
Все четыре варианта васюринских я нашел потом в специальной литературе, и все они существовали испокон века, и все устарели так или иначе, а пятого не было никогда, им стал мой собственный.
— Что значит нельзя? — напирает Васюрин. — Трудно редуктор поставить?